Ноги в шерстяных носках, ингаляции над картошкой, марганцовка, банки, горчичники и нарисованная йодовая сеточка на груди. Можно было бесконечно есть вкусное варенье, пить чай с медом и рассматривать рисунки на обоях. А еще смотреть видик или «Лебединое озеро» по телевизору и долго читать в обнимку с кувшином консервированных вишен. И было плевать, что горло болит и жар. Болеть и долго сидеть дома может быть очень хорошо – и истории из детства наших читателей тому неоспоримое доказательство. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами и с нашими партнерами, Afisha Daily, своими воспоминаниями.
В 12 лет я заболела туберкулезом. Именно тем, классической чахоткой, с румянцем и кашлем. Полгода пролежала дома в полной изоляции и еще три месяца выздоравливала в санатории для туберкулезников. Дома за это время я прочла практически всю «Библиотеку всемирной литературы», включая даже тома казахских и исландских писателей. Чахотку мою, помимо стандартного лечения, пользовали еще горячим шоколадом с маслом. И я помню – зимний вечер, чашка шоколада, том «Декамерона» и свою мысль – вот чем надо заниматься в жизни, рассказывать истории. В санатории я начала писать свой первый роман и даже его закончила. (Нелли Шульман)
Меня сбила машина, я заполучила сотрясение мозга и оказалась в больнице – в палате со стеклянной стеной в неврологическом отделении с кучей детей всех возрастов и полов и их родителями. Для меня две недели в больнице стали тем самым пресловутым детским лагерем, о котором с ностальгией рассказывают те, кому повезло с поездками. Мы всей палатой играли в игры – например, писали на бумажках ответы на вопросы «кто? когда? с кем? как? что делали? почему?», после каждого ответа заворачивая бумажку и передавая соседу, а потом зачитывали полученное вслух и ржали «во всю ивановскую». Мы собирали пазлы, разыгрывали друг друга и врачей. Плохо было только с едой: кормили в основном кашей без ничего, на воде, без соли и без сахара. А все посетители приносили с собой бананы и йогурты – я потом много лет на них смотреть не могла. Выручила тетя, которая притащила пятилитровую кастрюлю густого домашнего борща. Я вцепилась в него, как голодная пантера, рычанием отгоняла всех и жрала прямо из кастрюли ложкой. Борща хватило на два дня, а дружбы, завязавшейся между мной и парочкой соседей по палате, – на несколько лет. А еще папа контрабандой принес мне в больницу плеер, который вообще-то было запрещено слушать. Но после отбоя, когда гасили свет, я слушала свои кассеты, а когда они надоедали – радио. Было ужасно сложно не заржать вслух, когда по радио ночью внезапно прокрутили песню про Белоснежку с припевом: «И этот гномик оказался гомик». Мне, культурной девочке, было до жути смешно и прекрасно слушать такую невероятную, на мой тогдашний взгляд, похабщину. И еще на торце плеера был маленький красный светодиодик. Как-то ночью, когда я уже почти уснула под кассету «Раммштайн», меня потрясла за плечо мама одного из соседей по палате и спросила, не фонарик ли это у меня. «Не-е», – сонно проворчала я. – «Ой, как жалко! – расстроилась тетенька. – А то у меня сыночка писать хочет, а я без фонарика писюнчик не могу найти». Как-то не сложилось у меня в ту ночь со сном – пришлось долго затыкать рот подушкой. (Darina Sunstream)
Когда в детстве болел, я превращался сразу же в помесь Обломова, Салтычихи и Троекурова. Лежал в шерстяных носках на белоснежной простынке, укрытый мягким одеялом, под головой была подушечка, а вокруг меня суетились папа, мама и старшая сестра с тарелками жареных пирожков, стаканами черносмородиновых морсов и книжками Астрид Линдгрен-Александра Милна-Памелы Треверс-Эдуарда Успенского. Да еще в школу можно было не ходить. Кайф! (Олег Лекманов)
У меня была температура 39, и мне как раз надо было готовиться к поступлению на филфак. У меня была серебряная медаль, и достаточно было просто сдать английский и литературу на «пятерки». Но по литературе я получила «четверку», потому что преподша меня невзлюбила. Причиной тому послужило мое поведение на консультации – я лежала пластом на парте. А все потому что родители посчитали, что на консультации было обязательно присутствовать – а у меня была температура 39. Короче, преподша решила, что я пришла пьяная, и меня наказала. Пришлось за два дня учить всю программу по русскому языку – и я под эту лавочку выучила. С температурой, оказалось, учить легче. Ничто не отвлекало – была болезненная сосредоточенность. Может быть, мозг решил, что от этого зависит его жизнь.Сдала на 5 все предметы, кроме той чертовой лит-ры. (Neanna Neruss)
Я болела со вкусом, потому что, во-первых, были банки. Горчичники жглись, плохо пахли и были мокрыми. А вот банки, вспыхивающие синим спиртовым факелом – мама старалась делать так, чтобы мне было видно, – пахнущие интересной стерильностью, звякали на спине, если шевелить лопатками, и оставляли леопардовые пятна. Во-вторых, была Большая детская энциклопедия, тома науки про жизнь и астрономия. И большой Брэм с цветными разворотами. Сперва читала, а потом подкладывала под папины оборотки, чтобы рисовать. И никакой школы, конечно, не было. (Marina Feygelman)
Я ничего не имела против горчичников при простуде, но кумиром моим были все же банки. Набор круглых баночек из толстого стекла мама прятала в коробку и шкаф, чтобы не разбили. И доставала вместе с вазелином и спиртом, чтобы пропитать им обмотанные марлей или ватой ножницы, поджечь и нагреть банку. Потом она ее причмокивала к спине. Мне очень нравился легкий смешанный запах спирта, вазелина и нагретых предметов. Мне нравился миг ожидания новой баночки на спине. Мама накрывала спину с ними полотенцем – надо было лежать полчаса. А потом их снимали с характерным «чмоком». Если банка была поставлена верно, чмок был обязателен – значит, образовался вакуум. Если баночка соскальзывала сама, значит, эффект от нее был слабее. Потом несколько дней больной мог хвастать кругами на спине. (Лена Дудукина)
Помню приятное тепло от большого парафинового блина, который клали на грудь. Было козырное место у окна в детской спальне, где можно было положить ноги в шерстяных носках на батарею. Сестры были в саду и в школе, родители – на работе, а я сама принимала лекарства по часам и читала, читала, читала. Никто не мешал и не приставал, и огромный Денис не бил по наводке дурацкого Лешки – я была новенькая в классе и меня проверяли на прочность. Мама ругалась, что я не ставлю книги на полки, а кладу на подоконник. Потом все за мной надо было убирать, а она уставала – смена начиналась в восемь, на автобус надо было поспеть к семи. Я видела из окна остановку и маму, которая шла в сумерках по белой тропинке вдоль гаражей. Мама мелькала под фонарем, никогда не оборачивалась и не смотрела. Еще я рисовала нашу кошку спящей. Каждый день была разная поза для сна в моих ногах. Для кошки нужно было всего три цветных карандаша – черный, оранжевый и зеленый. Из-за них мама не ворчала, они занимали совсем мало места на подоконнике. Есть яркое воспоминание от пиелонефрита – большие палаты со стеклянными стенами, закрашенными белой полупрозрачной краской. Был карантин по гриппу, и посетителей не пускали. Отчего-то нельзя было передавать ничего, кроме еды, и папа кричал нам об этом под окном. Моя старшая сестра в смешной шапке смотрела на меня и махала рукой. Мамы связывали пояса от халатов и поднимали на второй этаж настоящее чудо – диапроектор «Сказка», и смотреть диафильмы по вечерам к нам приходили медсестры. Потом соседям по палате запретили находиться в нашей, и они смотрели диафильм наоборот через стеклянную стенку. Это было смешно, особенно когда кто-то читал вслух странные слова. Иглы для капельниц были очень толстые, а порошок в белой бумажке такой вкусный, но его было очень мало. Сестра тогда сделала мне рисунок на фольге – выдавила карандашом и раскрасила шершавую фольговую сторону – Сивка-Бурка, вещая каурка. Я хранила его очень долго. Когда стала жить в академической общаге, он потерялся. (Ольга Шестова)
Маленькая я любила болеть, потому что была высокая температура и упоительные галлюцинации. Еще были приключенческие народные методы – марганцовка, ингаляции над картошкой, банки и нарисованная йодовая сеточка на груди. А еще у нас был стимпанковский огромный радиоприемник, и по нему крутили замечательные радиоспектакли. Они повторялись, грипп повторялся, и первые несколько лет начальной школы в этом была своя красота неизменного и преходящего. А еще отец читал мне «Остров сокровищ» и «Тома Сойера», пока была температура и я не могла сама, и делал это великолепно. Когда 30 лет спустя я лежала в больнице после сложной операции и у меня не работала помпа с обезболивающим, он, уже пожилой, сидел рядом со мной и предложил мне почитать – я чуть не разревелась, но точно знала, что пока он рядом, ничего не страшно. (Ira Polubesova)
Уже лет в десять я понял, что измененные состояния тела гораздо смешнее и интереснее, чем измененные состояния сознания. Практически я это проверил сильно позже, но не изменил мнения. Я болел коклюшем, характерным симптомом которого являются длинные приступы кашля. Жили мы небогато, в доме было одно единственное крупное зеркало в прихожей. Всякий раз, когда я чувствовал, что начинается удушающий приступ, во время которого кашель будет выталкивать воздух из легких и не давать вдохнуть, я бежал в прихожую, зажигал свет и с удовольствием кашлял, глядя, как лицо краснеет, багровеет, делается фиолетовым, а потом под этим набухшим лицом висельника разливается бледность, краснота уходит и остается только насыщенная синева кожи. В общем, мальчика в десять лет легко развлечь. (Александр Гаврилов)
Мне было семь лет, папе – 28, родители развелись, и я жил с папой и бабушкой. Однажды, когда я болел, папа вечером пришел поздно от друзей и принес видик и несколько кассет. Одна была про далматинцев. Это было как Новый год. И еще каждый раз, когда я болел, мне подсовывали не горячее пиво или еще что-то мерзкое, а молоко с медом и каплей коньяка. (Evguenia Lanyaguina)
Пока я болела, можно было читать сколько хочешь по ночам, а с утра лежать и бесконечно разбирать сундучок с вырезанными картинками или репродукции картин, которые в советские времена все собирали. И не надо было в школу. Я училась всегда хорошо, но школу не любила совершенно. (Julia Trubikhina)
В дошкольном возрасте у меня была «болезнь Верльгофа», случались сильные кровотечения изо рта и носа, и пару раз довольно долго я лежала в больнице. Было скучно, родители часто навещать меня не могли – как и почти всех, – потому что транспорт в то, еще советское время, был не так хорошо развит, как сейчас. Книжки, которые мне приносили родители, я быстро прочитывала; начала учиться считать до ста – научилась. Дружить у меня ни с кем особо не получалось, время тянулось, как резина. И вот как-то раз вся наша большая палата задумала поразвлечься. Сохранили с ужина или полдника печенье, у кого-то в холодильнике хранились свои продукты (передачи), намешали из всего этого в какой-то емкости непонятного месива, залили то ли водой, то ли компотом, и давай играть в свою собственную больницу. Так как у меня ни с кем дружба не завелась, и даже хорошая еда была не самым моим любимым занятием, я в этой игре не участвовала. Уж не знаю, что там были за ингредиенты, но всех участников вечеринки потом тошнило и рвало, а я про себя думала – какая я молодец, что отказалась даже пробовать. (Светлана Евецкая)
В 11 лет я заболела воспалением легких. Бабушка не пустила в больницу, поэтому пришлось три месяца лечиться дома. Два раза в день ходила в поликлинику на уколы и прогревания и ела консервированную свеклу с луком под «В поисках капитана Гранта». (Anna Radowski)
Болеть мне нравилось. Было этакое фланирование между горячечным сном и залипанием в книжку. Мне не делали горчичники и банки, заставляли только дышать над картошкой, что меня страшно бесило. Однажды после борьбы, в которой я чуть не обварилась, родители перешли на лимонно-клюквенное зелье, сдобренное медом.
С тех пор болею «вкусно», и никакая сила не заставит меня капать в нос и дышать паром. (Ирина Крендель Герасимчук)
Я болела в детстве очень много. Первый ложный круп случился в два года, прямо в мой день рождения. Ехали с мамой по ночной Москве на скорой, я говорила: «Литя литят» – день рождения был в конце сентября. Через три дня мама забрала меня под расписку о личной ответственности из больницы, одетую в чужие огромные колготки и линялую кофту – при выписке половину моих хорошеньких вещичек, привезенных папой из ГДР, маме так и не отдали. Крупом я потом болела постоянно, в больницу мама меня больше не отдавала никогда. Я обожала горчичники и не любила банки. К нам домой приходили медсестры делать уколы и брать кровь, и все они дарили мне стеклянные трубочки, пробирки и железки, которыми прокалывали палец. У меня накопилась приличная коллекция, и я, начитавшись Энид Блайтон, играла в детективы и расследования, а это все было моей тайной лабораторией. (Olga Iskiyaeva)
2 класс. Май месяц. Школьная подружка заболела скарлатиной. Нам строго-настрого запретили общаться. Мы и не общались. Просто каждый день я выходила в «сад» под окна пятиэтажки и собирала для нее букет мать-и-мачехи. Она смотрела в окно. Потом я поднималась на третий этаж, звонила в дверь, она открывала, я ей отдавала букет, мы обнимались, и дверь захлопывалась. Мы свято верили, что точно исполняем наказ родителей, и были совершенно счастливы. Но почему-то родителям сказали об этом через много-много лет. И даже тогда они все попадали в обморок. (Галина Серова)
Когда я болела, мама накрывалась вместе со мной одеялом и заставляла дышать картофельным паром. Было тяжело, душно, темно и уныло. Я очень завидовала «баночникам» – они гордо демонстрировали ровненькие кружки на спине. И еще хотела попасть в больницу надолго, как все нормальные дети. Но нет – мне достался только картофельный пар. Да еще ванны с горчицей. (Марина Тихонова)
Лет в пять-шесть у меня непрерывно болели уши, именно они почему-то. Чуть выйдешь в сад – и опять дома сидеть, платочком уши замотав. Помню, мама мяла листья герани и закладывала мне в ухо. Я сидела и лепила целыми днями – у меня хорошо получалось. Еще как раз по телевизору показывали польский фильм про инопланетянку Майку, и мы с мамой сидели на кухне и смотрели его. Было очень тихо и уютно. Банки, горчичники и молоко с медом меня миновали – симптомов, которые этими чудесами народной медицины устраняют, у меня не было. Мне просто делали компрессы на уши и капали какие-то капли. (Лисичка Полярная)
Я в детстве не любила ходить в детский сад и зимой на улице орала благим матом, протестуя. И заболевала, естественно, сразу и сильно. Мама, как могла, договаривалась на работе и сидела со мной. А я на следующий же день выздоравливала просто от осознания, что не надо было идти в сад, и сидела неделю дома, наслаждаясь. (Юлия Мельник)
Я отлично болела чем-то простудным в 7 или 8 классе: прочитала «Три мушкетера», «20 лет спустя» и «10 лет спустя». Читала в обнимку с кувшином консервированных вишен, которые брала прямо пальцами: большой и указательный палец левой руки долго были черными и не отмывались. (Anastasiya Shurenkova)
У меня был самый лучший кот в мире – я до сих пор скучаю по нему как по самому близкому существу. Ох, сколько бы я ему рассказала, а он бы понял. Детские простуды почему-то всегда были с дикой температурой, слабостью, и можно было только тупо лежать плашмя, и даже мультики не воспринимались. Каждый раз, когда я болела, Батик – как валюта «бат», сиамец – всегда приходил ко мне под одеяло, лежал весь день и грел. Он нагревался как добротный масляный радиатор. Было просто невыносимо жарко, но раскрываться он не давал и сам не уходил. Кажется, он даже в туалет и поесть ходил только раз в сутки – все время проводил со мной. (Диона Наткрекер)
Я болела со вкусом, потому что не ходить в школу было кайфом. Мама клала руку на горячий лоб и целовала, а потом приносила пирожки с повидлом, только из духовки. А когда жар проходил, я отлеживалась без всяких обязательств и чувства долга и читала книгу про животных. И целовала обложку, где была нарисована собака – герой повести. (Nina Tonkelidi)
Я замечательно болела, будучи подростком. Был тогда специальный подростковый врач. Я простыла и пришла на прием. А у меня перед этим кровь шла из носа. Врач почему-то решила, что дело серьезное, и я не ходила в школу недели три – она меня долго не выписывала. А всего-то и надо было время от времени ранку в носу расковырять, мол, «вот, доктор, опять кровь шла». (Симуля Шнейдерович)
В 16 лет я сломала палец. Бегала я тогда с ролевиками с тексталитовыми палками в форме меча – тренировала блоки. Один блок я поставила неправильно, и прилетело мне в пальцы. Пальцы распухли, мизинец не сгибался. Я его вроде как перчаткой прижала, но от следующего удара он снова выпрямился, а меч сокомандницы прилетел аккурат в его кончик. Через сутки стало понятно, что что-то явно не так, а меня еще, как назло, вызвали к доске. Палец не сгибался, я пыталась писать, оттопырив его, а он, собака такая, бился о доску. После школы поехала прямиком в травму. Помню, еще сидела и думала: «Уже поздно, а завтра контрольная по алгебре». Я была абсолютно не готова, и времени не оставалось. Поэтому когда доктор сказал, что у меня перелом, я даже обрадовалась. Мама, конечно, испугалась и немного поистерила. Правда, минут через пять перезвонила и смеялась: «С твоим образом жизни первый перелом в 16 лет – это просто удивительно». Кстати, переломов за всю жизнь у меня было всего лишь два. Все деревья во дворе были моими, а еще некоторые заброшки, все виды экстремального спорта, лазания, бегания, прыгания и мотоциклы. Короче, следующие две недели с гипсом были просто офигительны. Гипс мне почему-то наложили до локтя. Все неинтересные предметы я сидела с тупым взглядом «у меня лапка». А вот алгебру и геометрию я честно писала и решала – там учителя были «ого-го», и мы на одном только уважении к ним горы переворачивали. Учительницы мои по этим предметам очень сильно переживали за меня, все уговаривали просто посидеть. А я приноровилась и левой писать, и гипс так укладывать, чтобы хоть что-то получалось, правда, под другим углом. С тех пор почерк у меня так и не восстановился. Могу каждое слово в разном стиле написать. А вот тренировки жалко. И самое сложное испытание было – это научиться зубы левой рукой чистить и жопу вытирать – вот это был ад. Зато с тех пор почти все действия могу обеими руками выполнять. (Диона Наткрекер)
У нас с младшей сестрой была игра, в которую мы играли, только когда одна из нас болела. Та, которая валялась больная в постели, должна была выдумывать истории про бестолковых брата и сестру, которые вечно сдавали в металлолом всякие полезные и работающие предметы, а потом горько об этом сожалели. Звали их Часька и Люська. В обязанности здоровой сестры входило показывать все это в лицах и добавлять красочные детали, на которые у больной не оставалось сил. (Sivan Beskin)
Я любила болеть – обо мне всегда нежно и весело заботились. Мама приходила и говорила: «Хочешь мечту Буратино?» Это означало «манная каша пополам с малиновым вареньем». Еще был гоголь-моголь или яйцо всмятку в чашке. Папа ночью приходил менять мне фуфайку – для болезней были специальные мягкие футболки с длинным рукавом, какое-то мужское белье 60-х. Приносили в постель большую доску, на которой больной ел или рисовал. Болезнь означала баловство и безделье, и никто не донимал учебой. Сколько я помню, рядом с моей кроватью всегда стоял теплый чай с малиной, на ручку чашки была повязана шерстяная нитка – чтобы никто из этой чашки не пил. Поэтому когда я беременная заболела, то была потрясена, что в ответ на мою просьбу о чем-то теплом разбуженный мной муж в полусне принес мне воды из-под крана. Я была просто оскорблена, встала сама, сделала себе чаю, пришла, села на табурет посреди комнаты и расплакалась. Муж в ужасе проснулся, испугался, я сказала сквозь слезы: «Хочу к папе!» Папа забрал меня на машине и лечил своими фирменными методами, очень умиленный. Впрочем, я мужа легко простила, но сам он потом всегда вспоминал с ужасом и раскаянием, как он тогда мог мне налить воды из-под крана – он спросонья вообще не мог воспринимать никакую информацию. Болеть было прекрасно, но как ни странно, это совершенно не стало привычкой – во взрослом состоянии я болею очень редко и обычно усилием воли выздоравливаю за два дня. (Olga Prokhorova)
Каждая серия уколов сопровождалась выдачей мармелада. Закусив удила, то есть мармелад, я магическим образом переносила процедуру безболезненно. Это ощущение сахара на зубах и иглы в заду плотно отложилось в памяти. (Olga Meshkova)
Я болела со вкусом – ведь мама была со мной на больничном. Одним из любимых приключений было так называемое «гуляние». Мы с ней надевали шубы, шапки и открывали окна, впуская морозную свежесть, – «гуляли». Я люблю рассказывать дочке о том, как зимой, когда я болела, мама или бабуля отправлялись на Сытный рынок и покупали для меня целую одну свежую помидорку. Больше денег не было. Зато я до сих пор помню это счастье – помидор со сметаной, зимой. Хорошо было болеть. (Дина Школьник)
Я болела, как все, с оттягом и наслаждением. Но на мою психику наложил отпечаток эпизод, когда у меня была температура за 38, а в детском саду у нас был новогодний праздник, где я должна была играть на пианино какого-то Баха. И вот мои родители, люди долга, чтобы не подводить воспитателей и не срывать программу, посадили меня на санки и повезли на этот праздник. Меня еще переодели в снеговика. Когда я села за пианино, то поначалу забыла снять варежки – то ли от волнения, то ли от жара. Но потом сняла и все-таки сыграла. Мне теперь в этой истории невероятным кажется все – от Баха, которого я когда-то была способна сыграть, до отношения к празднику в детском саду, будто из рассказа «Честное слово». (Liza Rozovsky)
Я была младшим ребенком в семье военного врача – этим все сказано. Я не знала, что такое детская поликлиника. Папа не сильно потакал, но если были сопли или болело горло, то я оставалась дома. Температуру мерили в 20.00. Если была нормальная, я шла наутро в школу со справкой от папы. А если была повышенная, то прочно залегала дома, потому что папа окончил педиатрию еще в 1940 году, и по тем нормам ребенок не мог влиться обратно в коллектив, если за последние три дня температура не была постоянно нормальной. Эти три дня карантина были самыми кайфовыми. Бабушка была на кухне и постоянно предлагала то одно, то другое. А я была с кошкой и в книжках и томах Детской энциклопедии, и, так как брат был в школе, таскала и его книги. (Kira Blumbergs)
Любила болеть лет до 11, пока не свалилась с пневмонией и не поняла, что болезнь – это не то чтобы легальный способ откосить от школы и садика. А простужаться мне даже нравилось – сидишь дома, читаешь книжки и не видишь своих одноклассников. Мои родители не особо запаривались и лечили меня народными средствами, которые я очень даже любила. Помню, что нравилось молоко с медвежьим жиром – а сейчас и вспомнить противно. Когда не было температуры, мне парили ноги. Это напоминало лежание в ванной и тоже было очень приятно. Но ни с чем не сравнимым кайфом было, конечно, дышать над картошкой – спрятался «в домике», где тебя никто не трогал. Идеально. (Марина Кирюнина)
Заполярный гарнизон, пневмония, банки, горчичники и книга Акимушкина «Причуды природы». Лихорадка гиперболизировала все: баобабы достигали циклопических размеров, вероломство растений-хищников не знало границ, а фраза «последняя турица была мертва» леденила душу. Более увлекательного чтения за всю жизнь припомнить не могу. (Lyubov Karakuts)
Лет в шесть у меня была сильная ангина. Мама с бабулей пытались запихнуть в меня ложку меда, а я упиралась. Тянулся длинный, ознобистый день под периной – рассказывают, что дед привез ее из послевоенной Германии. У перины было скользкое шелковое тело глубокого винного цвета с тиснеными узорами типа пальмовых листьев. Оно было упихано в пододеяльник рыхловатого ситца, посыпанного простодушным горошком. Чтобы погладить благородную прохладную шелковистость, нужно было перевернуть перину вверх ногами и проникнуть между костяными пуговицами застежки. Читалось плохо, глотать было больно и хотелось, чтобы скорее пришел с работы папа. Наконец он появлялся, садился рядом и пел мне запрещенную песню: «Цилиндром на солнце сверкая, надев самый лучший сюртук, по Летнему саду гуляя, с Марусей я встретился вдруг». Я хихикала и замирала в ожидании взросло-неприличного «любил я ее четыре года – папа пел «чтыре», чтобы попасть в ритм, – на пятый я ей изменил». Папа уговаривал меня съесть мед, липкая пол-литровая баночка в его руках то приближалась, то отдалялась. «Папа, папочка, ну конечно, раз ты просишь!» – ложка, еще ложка – папа был страшно горд медицинско-педагогическими успехами и снова пел что-то разухабисто-КСП-шное, и соскребал ложкой уже со стенок. Мне было так сладко, жарко и немного тошно, но весело-превесело. Потом меня рвало медом – долго, гладко, монотонно. Вокруг суетились с тазиком и тряпочками, папа был немного смущен, но в целом считал, что преуспел. Это была лучшая ангина в моей жизни. (Ольга Ципенюк)
Первый раз я сильно заболела, когда мне было лет 7-8. Я в принципе много болела, но тогда у меня была аллергия, и меня положили в больницу. Моя мама-экспериментатор попробовала очень сильно полечить меня от простуды – намазала мне горло люголем, заварила травы, над которыми я дышала. Потом она дала мне лекарства, и закончилось все тем, что мое тело покрылось огромными пятнами сине-красного цвета и стало трудно дышать. Врач ехал часов 12. Каким-то чудом я выжила и дождалась. Мне диагностировали аллергию и направили в больницу, а врач на прощание в 11 вечера сказал, что у него еще вызовы и ему надо спешить. В больнице было хорошо, чисто и спокойно. Мне нельзя было ничего есть, кроме кефира и белого хлеба. Точнее, вначале нельзя было есть ничего, только кефир. А когда разрешили хлеб, был настоящий праздник. Мне привозили булки, свернутые рулетиком. Это был целый ритуал, как я их ела. Вначале вытаскивала сердцевину, а потом уже разворачивала всю булку. Отчим мне подарил огромный домик принцессы на выздоровление. (Анна Кругликова)
Я уж если бралась болеть, то небу было жарко: температура сорок и ознобы до судорог. Зато потом, когда отпускало и можно было законно, по распоряжению бабушки-врача, отлеживаться три дня, чтобы сердце не посадить, наступал рай земной с прохладным компотом на табуретке у дивана, оранжевым Майн Ридом или желтым Шерлоком Холмсом, медленным временем и блаженной прозрачной слабостью. Гоняться было нельзя, да и не хотелось – свобода, и ты никому ничего не должен. До сих пор это – то внутреннее идеальное «ля», по которому настраивается ощущение счастья. (Екатерина Ракитина)
Я был тяжелым астматиком и в больнице лет с 4-5 до 14 проводил от трех месяцев до полугода. Родителей не пускали. Больничная социализация детей – наверное, отдельная штука. Я помню мало – но, например, был мальчик из Дома ребенка, его опекали и развлекали всем отделением. Помню, как какая-то девчонка всем показывала асаны хатха-йоги, а другая девочка завязалась так, что развязывали ее хирурги под миорелаксантами. Не помню, как учился – то есть учителя вроде бы приходили, но это была халява. Помню, как мы обесточили больницу путем засовывания в розетку намотанной на фломастер проволоки. Мы очень много читали, рисовали и писали в альбомах и «дневниках» друг друга. И почти не дрались, хотя бывали буйные игры. А, еще я помогал медсестрам – тоже развлечение. (Кирилл Кулаков)
У меня от горчичников негуманно чесалась спина. А еще от простудифилиса меня матушка люголем лечила – это была реально негуманная ерунда. А так можно было книжки почитать и видик посмотреть. Количество малинового варенья и меда в сутки резко возрастало. Разве что к меду в довесок эритромицинку крошили, а она ужас какая горькая была. Правда был лайфхак: если подержать секунд 40 во рту, она становилась сладкой – это и советуют делать, чтобы по слизистой растеклось. (Дмитрий Овдиенко)
Если я читала действительно интересную книгу, от которой нельзя было оторваться, у меня от волнения подскакивала высокая температура 39,5 и держалась до последней страницы. Это позволяло мне легально лежать дома и читать. Никаких других симптомов болезни не было. Так я во втором классе читала «Властелина Колец», в 6-м – дня четыре валялась с «Карамазовыми» и с «Анной Карениной», а в старших классах – с Маркесом. (Алина Костриченко)
Мне всегда была непонятна дурная слава горчичников – я их обожал. Главным преимуществом недомоганий в детстве была не возможность легально увильнуть от школы, а необходимость неподвижно лежать на животе, пока спину приятно греют бумажные пакетики с горчицей. Чтобы мне было не скучно, меня укладывали на кресло-кровать лицом к телевизору, и я смотрел на кассетах «Бэтмена» и мультики про Розовую пантеру. А иногда по телевизору показывали чуть ли не разом все «Планеты обезьян» и «Кошмары на улице вязов» – слова «bingewatching» тогда еще не было, но я занимался именно им и был абсолютно счастлив. (Егор Михайлов)
Я почти все раннее детство, лет до семи, тусовался в больницах, много болел дома и мне это даже нравилось. Во-первых, я не ходил в детсад и не надо было идти ранним утром по замерзшему сибирскому поселку общаться с кучей людей – а я не то что был общительным ребенком. Во-вторых, я очень любил читать всякий детский нон-фикшн. А тогда с ним внезапно стало все в порядке – все эти энциклопедии «Аванта+», книга «Расти здоровым» про анатомию и медицину и так далее. Родители не особо скупились на это, хоть жили мы весьма скромно. С тех пор время болезни для меня – это, во-первых, возможность отдохнуть от социума, а во-вторых, время самообразования, на которое обычно остается мало времени. (Николай Овчинников)
В лучшем моем школьном больничном было виновато сотрясение мозга. По строгой указке врача мне была запрещена вся «мозговая деятельность», то есть нельзя было делать домашку и проходить школьную программу. Обычные книги, телевизор и компьютер тоже предавались анафеме. Мама злилась страшно, потому что сидеть со мной дома она не могла и совершенно точно понимала: стоит ей покинуть квартиру, как я устрою из кровати читальный зал, изредка прерываясь на MTV и «Героев меча и магии». Так спокойно и вальяжно я больше не болела никогда. (Yana Mezheynikova)
В школе я заразилась гепатитом от мамы. Мама была вся желтая, а у меня не было ни одного симптома, но госпитализировали, конечно, меня вместе с мамой. Врачи называли меня симулянткой и прогульщицей. В инфекционном мне запомнилась женщина с какой-то болезнью, которая заставляла ее без остановки яростно чесать промежность. А еще соседке по палате приносили кучу дешевых романов, которые мы все вместе читали. Среди них был трешовый роман про суккубов и инкубов с обилием секса и насилия. (Ira Stasiuk)
Начиная с раннего детства я была настоящей фанаткой балета, могла смотреть его по телевизору часами, отличала один от другого и даже имела свои предпочтения. И, кажется, была самым счастливым человеком в стране во время августовского путча – мне было три, я болела, лежала дома и весь день смотрела «Лебединое озеро». (Дарья Вавилина)
Когда я болела, бабушка готовила пастилу из сливы и абрикоса в виде тонких длинных пластин. Кислый лаваш был лакомством не только в силу своих красок, которые в моем детском сознании ассоциировались с яркими иллюстрациями «Сказок народов мира», но и из-за незабываемого вкуса. Это потом уже я поняла и подсела на это лакомство из-за его нутрициальных плюсов. А тогда действовал целый план – выпить холодной воды, простудить горло и попросить чай. План действовал безотказно. Пока в очередной раз я не попала с невыносимой ангиной. (Zara Saribekyan)
Я все детство ездила в противотуберкулезные санатории, а моя подруга – в санаторий для детей с проблемами опорно-двигательной системы. А еще одна из нас спустя 50 лет призналась: «Я в школе все время завидовала Антоновой и Абрамовой – они такие хилые были, все по больницам да санаториям ездили, а меня ничего не брало. И вдруг – радость, я попала в диз/барак с дизентерией. Не помню, отчего – из лужи попила, наверное. Все там плакали, а я радостная была. «На процедуры!» – я счастливая иду на процедуры. «За таблетками!» – я первая за таблетками. Думала: «Наконец-то и я как все, в больницу попала». (Елена Голованова)
Первый класс, гепатит А, капельницы и изоляция в бокс городской детской больницы. Моя мама раньше работала в этой больнице, и ей разрешили со мной ночевать. Моя старшая сестра и ее подруги из 10 класса для меня сделали бумажных куколок и к ним совершенно дикие потрясающие коллекции нарядов. Одноклассники мои, едва научившись писать, слали ободряющие записки. И еще мне носили фрукты с рынка. Прошло 40 лет, а я их помню: огромные красные и желтые яблоки, ананас и груши. Это было что-то невероятное. Капельницы даже особо не напрягали, я была вполне терпеливым ребенком и давно умела читать – книг было достаточно. (Инна Миронова)
Я загремела в больницу с подозрением на аппендицит, которого в итоге не обнаружили – лежала в палате одна, процедур никаких мне не делали. С теплом вспоминаю это время: можно было весь день лежать и читать. Мама не успевала за моими аппетитами и в итоге приносила самые толстые книги, которые находила в книжном. Загремела я в больницу в конце декабря, прямо перед Новым годом. Пришел какой-то дядя от мэрии и подарил мне кучу интересных настольных игр. В итоге праздновала Новый год я уже дома, играя в эти игры, проведя лучший детский отпуск из всех возможных. (Elizaveta Semenova)
Классе во втором я попала в инфекционное отделение с дифтерией – у меня она проходила в легкой форме, и кроме неприятности в виде заборов крови из вены это был месяц лафы. Моя палата находилась на первом этаже, и дедушка в форточку передал мне маленький телевизор, всевозможные игры, фломастеры, альбомы и т.д. В это время все смотрели «Богатые тоже плачут», и я была королевой отделения. Вечером все медсестры приходили к нам в бокс, и, конечно же, отношение к нам было особое. (Tonya Nikishyna)
Одно из самых вкусных воспоминаний детства: я болею, мама, которая обычно вообще не готовила – этим папа занимался, – сварила мне бульон из осетрины. Не знаю, где она взяла сырую осетрину в годы перестройки, но этот золотой жирок на прозрачном, как слеза, бульоне, а на дне бело-розовый кусочек рыбки до сих пор у меня перед глазами. (Вера Павлова)
Я обожала читать. И не любила зимой ходить в школу и гулять с собакой. Лет в двенадцать мне на день рождения в конце ноября подарили целое сокровище – кучу книг Дюма. Это было не собрание сочинений, а совсем разные издания, но мне так даже больше понравилось. До сих пор помню все обложки и количество томов. И вот я очень удачно заболела чем-то простудно-вирусным, целыми днями сидела или лежала в кровати и читала про мушкетеров, узника замка Иф, королеву Марго и всех остальных. Не было никакой школы и прогулок с собакой – самый счастливый больничный в моей жизни. Когда появились дети, болеть с удовольствием стало абсолютно невозможно. (Екатерина Воронкова)
Я не помню каких-то особенных болезней, но помню, как в четыре года поймала это ощущение: как же здорово вот так болеть. Я, наверное, простудилась, и болеть означало сидеть дома с мамой, носить теплые носочки, смотреть мультики, рисовать, читать и есть вкусное варенье. (水野芽瑠香)
Я ненавидела ходить в детский сад. При этом после развода мама устроила меня по блату на пятидневку в роскошный детсад какого-то министерства в Тарасовке, в Подмосковье. Ей так было легче, и она считала, что так лучше для меня. В детском саду я проводила всю неделю, с утра понедельника до конца пятницы. Для такого интроверта, как я, это было сплошное страдание, поэтому я очень часто болела. Открываешь глаза поздним зимним утром – окно замерзшее, а за ним яркое солнце. И тут же понимаешь – счастье. Я была дома, в своей чистой мягкой постели. Мама, веселая и спокойная, потому что получила больничный и ей не нужно было на работу, приносила завтрак. Впереди были игры, книжки, лежание в кровати и рассматривание рисунка обоев. Вечером приезжал папа показывать на потолке диафильмы – это было его ноу-хау, чтобы мне не вставать, а смотреть лежа. Не было ничего лучше. И было плевать, что горло болит и жар. До сих пор, когда просыпаюсь поздним зимним утром, морозным и солнечным, меня охватывает это счастье. (Лиза Величко-Оксман)
Как-то в детстве я заболела скарлатиной. Первые четыре дня не помню – температура была за 40, а когда все сползло до терпимых 37,5, я попросила у мамы персиков и «Наполеон». Почему-то организм требовал именно этих продуктов. В итоге я читала книжку, возлежа на подушках, а рядом были фрукты и торт – чего еще было желать? Кстати, персики без шкурки – мама почистила, чтобы пух не подрал горло – для меня до сих пор один из однозначных символов любви. (Виктория Мартынова)
В лето после второго класса родителям некогда было со мной возиться, и они спихнули меня бабушке. Бабушке тоже почему-то было напряжно, и она, медсестра, «по блату» спихнула меня в больничку, в аллергологическое отделение. Креативненькое решение для 90-х – ребенок бесплатно присмотрен, накормлен, и в компании сверстников. Аллергий, правда, помимо обычного диатеза от обжирания клубникой, у меня тогда не наблюдалось. В принципе, было весело, почти как в пионерлагере, только кровь из вены брали. И были еще эти жуткие анализы на выявление аллергий, когда на коже внутренней стороны предплечья делали штук десять маленьких царапин и капали туда растворы или настойки всякого – фруктов, овощей, шерсти животных – и так через день, чтобы царапинки успели подзажить. Если какая-то краснела – значит, была аллергия. У меня высветилась только клубника, которой я в то лето нещадно обожралась. Ключевое значение в моей жизни сыграла однопалатница Света, у которой была аллергия на мороз. Она рассказывала, что покрывалась коркой при температуре ниже нуля. Родители Светы тщетно пытались разыскать в семье евреев и свалить в теплый Израиль. Мне такая судьба казалась настолько жуткой и драматичной, что я даже тихонько завидовала: «Вот какая интересная жизнь». Я это благополучно забыла, а вот тело – нет. В следующем же мае оно подкинуло мне аллергию на солнце. С тех пор каждый год первую неделю яркого солнца, пока тело не адаптируется, хожу с красной сыпью, от которой не спасает самый ядреный солнцезащитный крем. (Оля Ко)
Я болела все детство насквозь, включая лежание в больнице с мамой, а потом и без нее, и с антибиотиками внутримышечно по четыре раза в сутки, пока не началась на них аллергия. И это при том, что я в детский сад любила ходить на круглые сутки – собственно, на ночную смену я ходить и любила, – и в школу потом тоже любила ходить. Дома лечение было от души: ноги парили до ярко-красного сияния, горчичники ставили примерно до того же результата, в банки должно было затягивать человека со свистом. А чтобы достичь накала древнегреческой трагедии, вслух читали «Мифы Эллады». Еще можно было заболеть холодной одесской зимой. И тогда папа меня одевал и закутывал, ловил на улице такси и вез болеть к бабушке на Черемушки. Потому что дома, в центре Одессы, у нас не было горячей воды и отопления. Вот у бабушки начиналось чудо боления, с лежанием в уютном углу дивана, с телевизором, у которого был весь скудный советский репертуар, с чаем и оладушками в постель и книжками из бесконечной дедушкиной коллекции сказок. (Николь Толкачева)
В семь лет я оказался у родственников в Калининграде. Дорога была долгая – мороженое, прохладный ветер. На следующее утро проснулся с болью в горле. Родители посмотрели, решили, что все в порядке, и ушли по своим делам. А я снова лег спать. Проснувшись окончательно, я пошел на кухню. Там стояла газовая плита, а на ней варилась курица. Плиты такой я раньше не видел и не знал, как с ней обращаться. Было два отпечатка в памяти: во-первых, газ нельзя оставлять открытым – задохнешься, во вторых, газ пахнет миндалем. Вскоре бульон начал выкипать: надо было спасать положение. Запрет на открытый газ я истолковал по-своему: на работающей конфорке обязательно должна стоять кастрюля, иначе я задохнусь. Но другой кастрюли, которую можно было бы поставить, я не нашел. Пришлось, обжигаясь и задерживая дыхание, не дыша газом, вылить кипяток и срочно залить холодную воду. На то, чтобы вытащить курицу, времени уже не оставалось. Я поставил кастрюлю и кинулся к форточке дышать. Родители не возвращались, напряжение нарастало. Вода сливалась и заливалась столько раз, что я потерял счет. Я не знал, как пахнет миндаль, но для моего носа в этот момент любой запах был миндальным. Объема легких не хватало, и я вдыхал и вдыхал смертоносный газ. Кружилась голова, дрожали руки, лились слезы. Моя погибель приближалась. Вернувшимся родителям открылась жуткая картина: я, залезший на подоконник, ловлю воздух из форточки. Клеенка на столе расплавилась. Все залито водой. Курица после неоднократного отваривания приобрела отвратительный вид. Впрочем, я мог с ней потягаться. В этот день я узнал, что такое паника, а также усомнился в лечебных свойствах куриного бульона. (Андрей Аликин)
В 10 классе я загремела в больничку с тяжелым аппендицитом. К моей постели потянулись друзья: каждый день кто-то приходил, причем все считали своим долгом поднять мне настроение и вываливали на меня гору свежих приколов и анекдотов. А смеяться было больно до слез – я прижимала к заштопанному брюху подушку и умоляла пощадить. Но самое крутое посещение устроили мальчики, которые притащили бутылку ликера ядреного зеленого цвета – в 1992-м в ларьках вся палитра была представлена, а на закусь – банку маринованных перцев. Дело было вечером, мы расположились в подвальном переходе между корпусами больницы в подсобке. В какой-то момент все замерли – за дверью послышался скрип колес и шаги. В щелку мы увидели спину санитара, который катил тележку с телом, накрытым простыней с головой. Молча допили по кругу бутыль и разошлись. До сих пор вспоминаем иногда. (Вера Павлова)
Я как по заказу болела каждую зиму – раз в сезон обязательно, чаще два, – не то чтобы что-то сильно поменялось с возрастом. Всякий раз я болела с кайфом. Поскольку к телевизору пускать меня больную было трудно – надо же было лежать, – мне выдавали большой радиоприемник. Было удовольствием крутить его ручки и ловить передачи, телеканалы и радио. Этот приемник, стоящий на табуреточке возле моей кровати, был главным признаком территории валяния и отдыха. И еще были бумажные куклы. Когда болела, я в больших количествах рисовала и вырезала для них одежду. Здоровая с ними почти не играла почему-то. И еще был вкусный морс из варенья. Книги я в любом состоянии проглатывала пачками, а вот приемник, куклы и морс – это самые приятные воспоминания о школьных больничных. (Катерина Рыжова)