Взять в семью ребенка, которому почти 18 лет, или совсем малыша, который всех боится; помочь семье собрать немыслимых размеров пакет документов (включая справку от двоюродной бабушки) или сделать так, чтобы двое братьев-сирот оказались в одной семье, — люди, занимающиеся усыновлением и удочерением, какие-то совсем особенные люди, конечно. Огромное спасибо им за то, что они рассказали нам свои истории, и спасибо нашему корреспонденту Анне Синяткиной, которая эти истории собрала.
Вот тут мальчик 17,5 лет сказал, что хочет найти семью. Никто вообще не верил, что это возможно, было очень много комментариев, «зачем такому большому семья». И вот нашли. И мальчик потом признался, что самым важным для него было — у него никогда не было отца, потому что его маленьким отдали, а тут обрел. Огромный парень, на две головы меня выше, лось — первый раз, говорит, назвал кого-то папой. (Светлана Строганова)
В одном далеком городе, где суд невероятно лют по части предоставляемых документов (справка от двоюродной бабушки, что она не возражает против усыновления, вошла как-то в число обязательных запросов), усыновила мальчика итальянская пара. Жена — уборщица в столовке (там спагетти, но столовка столовкой), муж — «санитарный оператор», я голову сломала при переводе. Оказался — шофер мусоровоза, такой эвфемизм изящный. Взяли семилетнего Андрея, и от него — когда пацан чуть заговорил на итальянском, у детей это быстро — узнали, что его брат (обычно неблагополучные семьи «сдают» всех или почти всех детей, которых разбрасывают, по годам, в разные учреждения) — вроде в том же городе. Но ему 16, подросток, без шансов на усыновление (берут только маленьких). И у этих — очень простых — людей случился когнитивный диссонанс. «Брат нашего сына». И они подали на усыновление Коли. И мои координаторы поклялись, что они пробьют как-то бюрократическую машину того города и успеют до 18. «Как вы будете, это же практически взрослый человек, иностранец, с очень специфическим жизненным опытом?» — спрашиваем мы. «Мы обязательно должны его вытащить, братья должны быть рядом настолько, насколько захотят, у них больше никого нет. Мы не будем ему навязываться, просто думаем, что должны поддерживать, как сможем, дать дом, тепло, помощь, брата. Поживет у нас, сколько захочет, выучит язык, поможем с образованием, куда захочет». В общем, получилось. Отчетов было немного — парню исполнилось 18 через полгода после отъезда. Видела фото его комнаты, его мопеда, обнимающихся братьев, справку о поступлении в гостиничный техникум, фото из волейбольной секции. Часто думаю, как они там. (Ксения Митрохина)
В Воскресенске живет женщина, это конец восьмидесятых, и она рожает детей. Поначалу семья довольно функциональная, по крайней мере, есть нормальная бабушка. И эта тетенька, судя по всему, пьет все больше и больше. Старший мальчик Никита, которому достается много бабушкиной любви и заботы, и он помнит маму, которая еще ничего. Потом идет мальчик Василий, потом идет мальчик Александр. Маму лишают родительских прав, потому что, по слухам, сожитель мамы ударяет его в горло ножом и повреждает ему связки. По официальной версии он упал горлом на проволоку, но это неважно. Это был сигнал для опеки. Они оказываются в интернате. Американские кандидаты — если мы можем в Америке говорить про аристократов, то да, папа как будто бы учился в одном классе с Биллом Гейтсом, ну вот такие. White American protestants. Прекрасные, рафинированные, молодые на тот момент, обоим под тридцатник, красивые, породистые такие люди. Приезжают брать двух младших, потому что наша опека, когда им предлагали этих детей на усыновление, вообще не сказала, что есть старший ребенок. А все трое находятся в одном интернате. Они приезжают, берут двух младших, общаются с Никиткой, со старшим, и понимают, что оставить его одного невозможно. Поэтому через полгода они приезжают уже за Никиткой. Тут такая есть важная перемена, потому что когда младших забрали и остался один Никитка, его уже капитально накачали страхами о том, что происходит с детьми за границей, как их расчленяют на органы, и он уже боится ехать — но едет. Семья потом рассказывает, что это была болезненная история — приезд Никиты, потому что к тому времени у младших поменялась иерархия, средний стал старшим, и когда приехал «второй старший», им пришлось побороться за власть. Но тем не менее родители очень позитивно оценивают приезд Никиты, потому что до того была какая-то анархия, они не справлялись. А с Никитой все-таки сумели вступить в какое-то сотрудничество, и он управлялся с младшими — так они совладали с этой бандой. А то возраст такой — 12, 11 и 9. Дальше все было непонятно, непросто. Сперва была депрессуха у мамы, потому что они поняли, во что вляпались, и папа был оптимистичным, потом мама воспряла, у папы была депрессуха. Хорошо, что не одновременно — как-то они это преодолели. Кто-то успел неплохо развиться интеллектуально, но эмоциональные проблемы остались, и они все втроем пошли работать в «Сабвей» — ничего большего они не хотели. У родителей потом родился кровный ребенок, чему я была страшно рада, потому что они были такие прекрасные, что их хотелось тиражировать. Никита, при своей небольшой сабвейской зарплате, копил несколько лет деньги, чтобы приехать в Россию и найти свою родную деревню. Накопил, и этот безупречный папа — мальчику 23 года, живет отдельно, можно в этот момент сказать «ну, давай, хорошо тебе съездить» — папа едет с ним. И они приезжают: парень весь в татуировках. И мы с ними отправляемся искать его родную деревню. Найти очень трудно — сейчас она переименована в какой-то Первомайск, что ли, но кто-то из старых инспекторов знал старое название, и мы нашли ее. Приезжаем туда. Находим разрушенный, заброшенный дом бабушки, это, конечно, тяжело, но очень важно — Никитка видит этот дом, эти деревья. Потом находим пьяную компанию, а там такой чувак в тельняшке, как колоритный Табаков из «Ширли-мырли». И самое потрясающее, что он покрыт татуировками ровно такими же, как у Никитки, — такое ощущение, что их делали в одном тату-салоне. Я же в этой истории еще и переводчик — очень хорошо запомнила структуру речи. Конструкций нету вообще, глаголов нету вообще, одни междометия и эмоции. Я так и не уловила: он одобряет, что Никитка живет в Америке, осуждает… Задавали вопросы — про маму мальчишек никто не знает, жива она или умерла, но говорят, что есть тетя в соседнем городочке, мы едем в этот городочек. Находим там тетю. Тетя такая, пьющая, но не подзаборная — старается еще сохранять некий внешний вид, у нее есть гражданский муж, она явно старается нравиться мужчинам. Я так и не поняла — разобралась ли она, что Никита и Стив приехали из Америки. Она очень рада видеть Никиту, говорит, что у нее полно фотографий детских, — не находит. А мне она говорит: «50 рублей есть?» Я, конечно, очень злюсь, и ей говорю: «Нет». Она говорит: «А 30?». Я ей говорю сквозь зубы: «Дам, но чтобы они не видели…». Но она нам говорит, что мама последние годы слонялась по помойкам, и никто не знает, где она умерла, когда она умерла, умерла она или нет… Мы едем в интернат, откуда его забирали. Все ужасно рады видеть Никиту, и там произносят такую фразу, которую я в разных вариантах слышала много раз, и она меня всегда поражает: «Слава богу! Мы ведь думали, что их забирают на органы… Мы очень тревожились!» Мне всегда хочется им сказать: ребята, так вы всерьез думали, что дети едут «на органы», и дали этому произойти? Как это устроено в вашей голове? Но была очень теплая встреча. Потом мы возвращаемся в Москву, едем на машине, и они молчат оба — ну, я понимаю, куча очень неоднозначных впечатлений, у меня на душе тоже довольно тяжело. Я понимаю, каково это, столкнуться со своим прошлым — вот таким. Непросто. И тут Стив произносит речь. А в интернате много говорили о том, как они дали мальчишкам другую жизнь, — они правда дали мальчишкам другую жизнь. И папа говорит: «Никита, ты сегодня столько хороших слов услышал про маму и меня, что у тебя могло сложиться впечатление, что мы с мамой — такие ангелы, которые спустились с неба, чтобы вам помочь. Это не так, Никита! Нам, маме и мне, очень нужна была семья. Мы очень хотели, чтобы у нас была семья с детьми. И вы нам были нужны не меньше, чем мы вам. Мы делали то, что мы хотели, и не для того, чтобы вас спасти». (Алена Синкевич)
Я беру в гости детей для того, чтобы знакомить их с потенциальными родителями. Ребенок живет у меня, на каникулах или в праздники, вот сейчас у нас девочка живет, из одного детского дома, подросток. Вчера приготовила шикарный ужин нам всем. То волонтеры с ней гуляют, то кандидаты в приемные родители. Вот мы недавно встречались с семьей, и вроде как они друг другу понравились. И кто знает, как получится? Когда читаешь и смотришь, думаешь — о! этот герой, у него сто детей, я так не могу, я не про это. И нет у тебя отождествления. Но ведь я тоже могу что-то изменить. В гости детей взять может, наверное, большее количество людей, чем усыновить. И если правильно соблюсти рамки, то действительно проще найти потом семью. Круг моего общения состоит из людей, которые так или иначе заинтересованы этой темой. Наездишься ли ты в детский дом за триста километров? Да нет. А так — мы пришли в одно кафе, посидели с «моими друзьями». Ребенок не знает, она думает, что это — мои друзья. Съездили на пикничок, а на самом деле это — возможность мостика между ребенком и потенциальными родителями. (Елена Любовина)
Вот уже больше 10 лет я веду занятия в Школе приемных родителей. Принять ребенка в семью — это очень ответственный шаг, и поэтому у нас на занятиях все о-о-очень серьезно. Но и смешного много случается. Например, наши бывшие слушатели приходят поделиться опытом и иногда приводят своих детей. А дети — это стихия. Кто-то ползает под стульями, кто-то вышагивает по большому столу, некоторые возмущаются и верещат, а кто-то начинает требовать конфету и «наручкивотпрямщас». Получается незапланированный тренинг. Бывали случаи, когда слушатели передумывали брать маленького ребенка. А еще почти в каждой группе ШПР обнаруживаются знакомые, родственники или сослуживцы. Недавно бывшие однокурсницы встретились на первом занятии группы. А в одной группе мы пригласили на открытие бывшую выпускницу с дочкой, и она с большим энтузиазмом стала рассказывать, какой хороший у нее начальник на работе, и что он очень ее поддержал, когда она забрала дочку домой. И тут мы увидели, что один из наших слушателей легонечко так помахивает рукой. Оказалось, что тот самый начальник пришел к нам учиться. (Светлана Качмар)
Сидим в гостинице в великом провинциальном городе, «готовим» ино-усыновителей к завтрашнему суду. Координатор и переводчик, мы видели многое и удивляемся редко. Муж сильно и неуловимо похож на моего друга — может, поэтому я не сдерживаюсь. «Альфредо, но почему — Ваню?» Ване год, он чистый отказник, как пуповину перерезали — сразу в госучреждение. Его год не брали россияне, шарахались от анамнеза. Бабушка всю жизнь умудрялась не трезветь, и это на скудную пенсию по ментальной инвалидности, достойное упорство. В какой-то незапоминающийся момент у нее родилась дочь, будущая Ванина мама. Заниматься ей было некогда, поэтому росла как-то на полу, но мать ее явно кормила, иначе откуда бы наша история. Умственную отсталость поставили с детства, хотя кто его знает, может, с ней просто не разговаривали и не учили, поди пойми, да и кому это важно. Потом мать (будущая бабушка) умерла, девушку перевезли в ПНИ. Там она лежала, иногда мычала, оживлялась при виде еды, еще лет 10. А потом начала толстеть. Беременность. Спрашивают, как и откуда, кто папа. Пациент? Санитар? — мычит, слюни пускает, чтобы отстали. Кесаревым родился крупный белобрысый Ваня, копия мамы. Диагнозы при рождении автоматом, линия судьбы прямая, как лазерный луч, коррекционный Дом ребенка — ПНИ — кладбище. Разбираем эти все справки-выписки-формы, а ребята такие хорошие, совсем. И я спрашиваю, изображая спокойный голос: «Почему — Ваню?» — «Понимаешь, — говорит, — когда свой ребенок рождается, ведь не знаешь, что и как, и не выбираешь же. Ну и тут то же самое». Было несколько судов по усыновлениям, на которых все плакали, да. Я (было дело), представитель опеки, прокурор носом шмыгала. На этом заседании все мы, местные, прятали друг от друга глаза, судья потом подошел, ребят обнял, сказал, что желает сил и счастья, такие дела. Ну а Ванька оказался нормальный, чтобы не затягивать. Мы же видим по фото в обязательных отчетах усыновителей, в наше Министерство, мы же аккредитованные по самое не могу, все очень строго. Видели — стал садиться. Пошел. На качелях с мороженым. С друганами на детской площадке. В садике по системе Монтессори. Он в школу пошел в этом году, учится хорошо. Веселый, ласковый, смышленый, чуть ленивый, обычный мальчик. Ребята недавно второго взяли, у него тоже все налаживается. (Ксения Митрохина)
Лет 10 назад я работала в агентстве по усыновлению иностранцами русских сирот, потому что своих у них нету. Я совсем немножко там помогала устно, когда они в министерстве читали анкету про предлагаемого им ребенка (рахит, бронхит, а они на все кивают, говорят — this baby is perfect, вылечим, подумаешь), и когда они с ней встречались. Это семья ирландцев, невысокие, крепенькие, очень смешные, он — пилот, она — медсестра, их сыну Бену тогда было шесть лет. Они заметили, что нянечки в доме малютки в Ярославле обращаются к малышке разными именами — вычленили из речи и Машеньку, и Марусю, и Маню, и Машулю, догадались, что это все имя, и расспрашивали, какое из слов самое нежное, чтобы сперва тоже ее так звать. Только у них не получалось выговорить «Машенька», говорили «машинка». При первой живой встречей с Машенькой (которую теперь зовут Мия, она страшно похожа на Кудряшку Сью, такая шевелюристая пиратка) им рассказали, что кроха очень забитая, потому что совсем маленькая, полгода ей было. И они очень постепенно к ней подходили, старались не пугать новизной игрушек и речи, просто что-то рычали и стучали, а Бен пока сидел в уголке. И спустя полчаса где-то Бен подошел, подергал папу за рукав и сказал «Пап, вы не обращаете на меня внимания. Я знаю, что сейчас надо подружиться с Машенькой, но вы не даете мне с ней играть. Я понял, что она может испугаться незнакомых, но мне так одиноко и я чувствую себя ненужным. Давай или ты или мама поиграете пять минут и со мной тоже?» До сих пор немного шокируюсь об это воспоминание. Чтоб мои взрослые знакомые умели так разговаривать. Они до сих пор мне пишут. Присылают видео с девочкой, присылают фотографии, просили перевести письмо в дом малютки, на случай, если мама захочет с ней связаться. На видео Мия рассказывает, что она принцесса из России, и у нее есть две мамы, но они вместе решили, что ей будет лучше жить еще и с папой и братом. Она стала очень похожа на новых родителей. В этой истории я совсем сбоку припека — несколько дней с ними рядом походила, посмотрела, попереводила. Но это очень важные воспоминания. Мне кажется, что акушерки могут так себя чувствовать — вроде ничего и не сделала, так, за руку подержала, но все равно — это и мой ребенок тоже. Потому что я видела, как он появился у семьи. (Мария Борзенко)
Иногда слушатели задают мне (как психологу и как приемной маме) забавные вопросы. У нас это приветствуется, потому что Школа приемных родителей должна отвечать даже на самые неудобные вопросы. Например: вы знаете родословную своих детей? Как заставить мужа захотеть пройти подготовку? Может, разводом пригрозить? А что если ребенок не сможет потом учиться в хорошей школе? Назад его отдавать, что ли? А ваш муж был в курсе, что вы хотите усыновить ребенка? Ну и «короночка»: а дети вас мамой называют? (Светлана Качмар)
Один наш подопечный парень из детского дома (мы делаем театральный проект для детей-сирот) после нашего фестиваля попал в приемную семью. И начал там «гулять по буфету», как обычно и делают подростки в период адаптации. Тысячи часов были потрачены на уговоры чувака и успокаивание его едущей крышей мамы — без толку. А я в этот момент очень драматично рассталась с парнем и думала больше об этом. И вот как-то сидим мы с Андрюхой в квартире после репетиции, я мрачно листаю инстаграм. Андрюха, говорю, поговорить надо серьезно. Он напрягся, думал, опять буду воспитывать. Слушай, говорю, ты можешь мне сказать, что лазить на страницы бывших и их новых девушек — это зашквар и отстой, и запретить это делать? Он начал дико ржать (сам в шестнадцать лет был уже знатным женолюбом с большим багажом любовных драм). И запретил. И я поклялась. И решила: если нарушу клятву, то ничего у них с семьей не выйдет… В общем, не уверена, что это связано, но я до сих пор держусь, а он до сих пор в семье! (Женя Беркович)
Больше всего меня поразило и продолжает поражать, как порой поступают родители приемных детей, когда им становится сложно с детьми, по разным причинам — у них закончился ресурс, или возрастные проблемы — что угодно. Я видела, как взрослые начинают делать страшные вещи, они начинают манипулировать, говоря ребенку «Я верну тебя в детский дом». Я помню, как моя мама мне говорила нечто похожее. Она ругалась, когда я была подростком, и могла сказать: «Я верну тебя в детский дом». Это была такая присказка, но я понимала, что я в безопасности. А я вот видела приемных детей, подростков, 11-12 лет, которым родители так угрожали, они ведь редко в себе это носят, они говорят: «Ты знаешь, я думаю, не вернуть ли тебя обратно», и это могут быть дети, которые растут в семье с младенчества. Я вот думаю, как это устроено, есть же какой-то метод, который объясняет, как это работает. Что там такое? Какой механизм срабатывает, чтобы человек мог так сказать? Когда ребенок начинает расти — любой, ведь на самом деле все дети это дети, не важно, какой у них опыт, — возникает момент, когда он входит в сложный возраст. У кровных родителей гораздо меньше возможностей избавиться от ребенка, но и те, и другие, они знаете что делают? Они очень быстро начинают обвинять ребенка в злой воле, что он это делает нарочно. И если кровные родители с трудом могут обвинить своего ребенка в том, что он или она где-то этого понабрались, не из дома принесли, они просто обвиняют ребенка в злой воле, или, может быть, компанию могут обвинять; то приемные родители могут начать обвинять семью ребенка — который может вообще никогда не знать своих родителей — «Это все у тебя… от тех твоих». И это запускает в ребенке процесс сложной идентификации. Очень хорошо недавно написала Женя Беркович, театральный режиссер, про Дейнерис Таргариен, у которой родители умерли очень рано, а люди, с которыми она росла, все время ей говорили, что ее отец был сумасшедший, всех жег, и какой ужас-ужас. И Женя очень смешно написала: вот что бывает, если последовательно говорить ребенку, что его родители козлы. С кем мне тогда себя идентифицировать, через кого? Кто я тогда такая? На кого мне опереться? С кем мне себя сравнивать? Чьи черты мне у себя искать? Это очень яркий и хороший пример про то, какую ошибку могут совершать приемные родители, обвиняя ребенка или кровных родителей, не понимая, что проблемы происходят из точки страха, из точки неуверенности, из точки переживания кризиса. Это точно не про злую волю, точно не про желание кому-то насолить или навредить, это про неспособность справиться по-другому. (Лилия Брайнис, проект «Шалаш»)
Семья взяла ребенка из другого региона, и в семье были мама, папа, брат и бабушка и дедушка. И вроде как все ничего, приняли девочку, мама очень хотела. Но получилось так, что за два года старший сын, кровный, не нашел с ней контакта, ушел, снял квартиру. Муж, который работал удаленно, сказал жене: «Знаешь, все это здорово, это твое решение было. Ты сейчас очень много времени уделяешь ребенку, а я не могу ее принять и полюбить, поэтому для меня это все сложно». И родители престарелые, которые жили рядом, слегли и сказали: «Знаешь, дорогая, либо мы, либо вот этот ребенок». И женщина к нам в фонд «1Помогает» пришла в состоянии шока. Она уже стала наблюдаться у специалистов с нервным расстройством, потому что — ну, она-то приняла ребенка. И девочка ни в чем не виновата, у нее четверки и пятерки, она ее вытянула по учебе. Но такое вот положение, когда вся семья… И она сказала: «Я отказываюсь от ребенка». По закону девочку должны были отправить обратно в детский дом дальнего региона. Но мы настояли, с ней стали заниматься специалисты. Но было очевидно, что женщине или придется оставить свою семью, или оставить девочку. Она приняла решение, и это было ее решение, мы ее поддержали. И мы нашли за это время новую семью девочке. Мы писали кучу писем в инстанции, чтобы ребенка не отправляли, чтобы передача произошла, скажем так, из рук в руки здесь в Москве. И вот они уже больше года живут, девочка расцвела. (Елена Любовина)
Люди, которые берут подростков в семьи, — это какие-то прям герои. Так я думала. Я на такое никогда не решусь. И я всем об этом рассказывала, какие это небожители. А тут я вдруг беру и привожу четырнадцатилетнего ребенка из детского дома. И меня все спрашивали, как так. А вот так, говорю, совсем не страшно. Вдруг оказалось, что с ребенком постарше намного легче, чем с малышом. Мои все предыдущие приемные дети попали ко мне в маленьком возрасте. Одной девочке было три месяца, другой мальчик тоже был младенчик, третьей девочке четыре годика. Тоже был анекдот. Когда я собиралась брать первого ребенка, я хотела мальчика. Категорически. И один раз я сидела ночью, готовила документы на мальчика. И вдруг случайно наткнулась на анкету девочки из Красноярского края. Всю ночь с ней сидела, не могла уснуть, ждала, когда в Красноярске будет 9 утра, чтобы туда позвонить. Пришлось переделывать документы, долго собачиться с администрацией — отдавать не хотели… А самое смешное, что, когда я документы на мальчика готовила, я маме своей сказала: «В усыновлении что хорошо? Хотел мальчика — у тебя мальчик. Можешь планировать пол». И вот когда я привезла эту девочку из Красноярска, показываю маме, а она говорит: «Пол можно планировать, да?..» Сейчас я руковожу направлением «Семья» в фонде «Арифметика добра», и это направление как раз учит кандидатов в Школе приемных родителей, помогает им находить детей, а потом сопровождает. Раньше, когда я не работала в фонде, у меня о подростках из детских домов было такое же представление, как, наверное, у большинства людей. Картинка, как у Макаренко в «Педагогической поэме», малолетние преступники. Ну да-а, конечно, им нужна помощь, им, наверное, нужна семья, но это совсем какая-то другая вселенная, и уж точно они не такие, как когда маленькими берешь. И поэтому когда я столкнулась с живыми детьми — с обычными детьми из детских домов, я поняла, что они обычные, нормальные. Ну да, у некоторых непростая судьба, но это не значит, что они какие-то другие дети. (Светлана Строганова)
Благодарим за помощь в подготовке материала фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам»