Томик стихов Высоцкого, подборки материалов об НЛО, машинописная копия «Лолиты», ксерокопия нотной партии из заграничных нот, либретто «Иисус Христос — суперзвезда» и переплетенная версия «Мастера и Маргариты». Мы попросили наших читателей рассказать о том, как они читали самиздат и тамиздат. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами своими историями.
Моим первым самиздатом стал Гумилев, мне дали синие перепечатки на одну ночь. Я поступил умно: читать не стал, а сразу, не читая, сел переписывать. Успел. (serapion)
Я очень сильно болела во втором классе, больница, потом домашнее обучение до конца года. И папа принес с работы папочку с еле различимыми буквами на папиросной бумаге. Наточил три простых карандаша до игольной остроты и велел разбирать тексты. Это были Цветаева, Гумилев и Ахматова. Отпечаталось в мозгу навсегда. Ничего не понимала, кроме совсем простых слов, но все разобрала. (А Гугла не было! И словарей у нас дома тоже нет! Поэтому, например, насчет «под полою епанчи» я внутри себя представляла, как домик.) (Katerina Demina)
В 1984 году «Собачье сердце» и «Дьяволиаду» дала почитать преподаватель вуза (читала у нас курс иностранной литературы), просила не открывать и не читать книгу в метро. Хотя книга и была обернута советской газетой и названия видно не было, я не утерпела, начала читать. В метро пристал какой-то дядька, спрашивал, где взяла, просил контакты — говорил, что хотел почитать очень. Смогла отвязаться чудом! И было страшно, что могла подставить любимого преподавателя… (Ольга Скуридина)
Первый самиздат случился в 7 классе — «Гадкие лебеди» Стругацких… почти «слепой» экземпляр. (Кира Скрипниченко)
В 1978 году мы с мужем поехали в свой первый семейный отпуск. Маршрут выстроили просто и рационально — нам бы на Черное море, а поскольку родственники живут в Евпатории и Одессе, туда и двинемся. Крым тогда был Украиной. Украина — союзной республикой могучего СССР. Словом, мы были дома. В прямом и переносном смысле. В Евпатории жили дядя и тетя мужа, Жанна и Ким, были они бездетными, обитали в просторной квартире в центре, возле рынка, и приняли нас прекрасно. Работали в Доме культуры санатория министерства обороны, поэтому мы были снабжены пропусками на территорию здравницы и на ведомственный пляж. Отдыхали мы прекрасно, объехали все окрестности, ели фрукты, пили домашнее крымское вино и ходили на концерты в ДК. Однажды Жанна позвала меня в свою спальню и буквально из-под матраса достала самиздат, отпечатанный на пишущей машинке. «Мастер и Маргарита» — было крупно напечатано на первой странице. «На, почитай. Только из дома не выноси». Так я впервые приобщилась к творчеству тогда еще практически запрещенного в стране Михаила Булгакова. (Елена Загорская)
Первой «самиздатовской» книгой была у меня «Мастер и Маргарита» издания 1975 года, слепой ксерокс с криво заложенными страницами. К середине 80-х пошли распечатки с ЕС: Стругацкие и прочая фантастика, Высоцкий, поэзия — в общем, то, чего в книжных было не достать. Перфорированные листы для ЕС-овских принтеров, в отличие от рулонов, были очень удобны к хранению: размером примерно А3, они имели мелкую перфорацию по сгибу (чтобы было удобнее отрывать) и крупную — по краям, для протяга (то есть в нашем случае для сшивания после того, как согнешь пополам). Уже в конце 80-х с подругой, открыв для себя (в том числе по тем самым распечаткам) «зарубежную» Цветаеву, переписывали ее в Ленинке от руки с берлинских и парижских изданий, после чего я перепечатывал это дело на машинке в 4 копии — заказать копии в Ленинке или, тем более, принести туда машинку было категорически невозможно. Из курьезов: увлекшись битниками, пошел в 1991-м в Иностранку, куда был записан лет с 12, поискать программное интервью Аллена Гинзберга журналу «Playboy» (1969 год). И подшивка «Playboy» там оказалась, более того, нужный журнал мне выдали. Только интервью Гинзберга было вырезано цензурой (в журнал даже был вклеен соответствующий листок) — что-то он там про Пражскую весну не то сказал. То есть голых девок советскому человеку смотреть можно, а Гинзберга — низзя. (J-Andrey Manoukhin)
Читала. «Доктор Живаго». Дали почитать со словами: «В метро не читай». Примерно в это же время, середина 70-х, в руки попал самиздатовский сборник стихотворений Цветаевой. Переписала, а потом в обед, на работе, перепечатала на печатной машинке и переплела. С тех пор у меня появилось много разных изданий Цветаевой, но эту первую «книгу» храню. (Галина Дубакина)
Классе в седьмом дали книжку Ошо на листах в переплете альбома бумаги для рисования. (Elena Fadeeva)
Первый «самиздат» я увидел и пролистал в возрасте примерно десяти лет (конец 50-х — начало 60-х): доклад Ольги Шатуновской, вероятно, на комиссии Шверника. Тонкие листочки папиросной бумаги, с напечатанным синей копиркой текстом я тогда, разумеется, осилить не мог, но фамилию запомнил. Доклад привез в небольшой украинский городок, как я предполагаю, кто-то из маминых пациентов из Москвы.
Первый настоящий «самиздат» появился в моей библиотеке в Москве, в начале 70-х. Это была книга Марины Цветаевой «Вечерний альбом», с любовью перепечатанная на превосходной бумаге и профессионально переплетенная копия первого поэтического сборника, вышедшего в 1910 году, — подарок школьного товарища, книжника, жившего тогда в Горьком. Первая «самиздатовская» перепечатка «тамиздата», попавшая в мои руки (с возвратом) в середине 70-х, — роман Александра Солженицына «В круге первом», толстая пачка фотобумаги с наказом не читать в общественном транспорте и метро. Наказ я, конечно же, нарушил, так как на чтение мне было отведено 2-3 дня, но сразу же перестал, как только обратил внимание, что в вагоне метро меня кто-то пристально разглядывает. Зато это помогло лучше проникнуться атмосферой романа, равно как и то, что собравшись вернуть листы и пересчитав их, я обнаружил, что одного на хватает. Перевернув весь дом, обнаружил его в щели между диваном и стеной, но впечатлений хватило. Приобщил к Солженицыну коллега по работе. Две «тамиздатовские» книги, которые впервые я получил в конце 70-х — начале 80-х от коллег по работе: «Пушкинский дом» Андрея Битова и «Оглянись в слезах» Ильи Рубина. Обе произвели ошеломляющее впечатление и укрепили в уверенности, что «самиздат» и «тамиздат» для меня — это практически всегда не только знак высокого качества, но и то, что открывает глаза, переворачивает душу и меняет мировоззрение. До 1987 года, открывшего шлюз для ранее недоступных книг, я их прочел не менее двух десятков, а затем приобретал и хранил журнальные и книжные издания, вернувшиеся в СССР. (Евгений Бурехзон)
Конечно, читали. «Лолита», похищенная из ящика папиного стола, помнится, глубоко разочаровала (впрочем, в 11 лет пытаться читать ее было, вероятно, слегка преждевременно). (Олег Лекманов)
Романы Стругацких, распечатанные на огромном матричном принтере вычислительного центра. Рулон такой, с перфорацией по краям, его потом разрезали. Томик стихов Высоцкого, изданный, кажется во Франции, привезенный друзьями контрабандой из турпоездки в Югославию. Еще были какие-то подборки материалов о НЛО, сделанные на машине для копирования чертежей — светокопировальном аппарате 3СКА-3. (Кирилл Орешкин)
В 1989 дали почитать Библию на папиросной бумаге. Скорее, это был «тамиздат», стояли какие-то выходные данные, что-то зарубежное. (Тимур Деветьяров)
На грани самиздата — когда я служил в армии (в Казахстане), на родине в Новосибирске выходил локальный печатный орган Демсоюза (ну или демшизы, как угодно) Пресс-бюллетень СибИА ( Алексей Мананников, привет), купил или прислали, не помню, но я написал в редакцию Александре Лавровой, и у меня была оплаченная подписка. Так не просто — я собирал деньги с некоторых офицеров части, и в библиотеке части была общедоступная подшивка. (Anton Karpov)
Летом 1984-го или 85-го жили с дочкой на даче в Апшуциемсе (Латвия). Там же постоянно проводили лето москвичи. И у Димы Борисова (представитель Солженицына) был «Архипелаг Гулаг». Моя очередь читать была ночью. Но поскольку всю ночь с маленьким ребенком не почитаешь, то где-то часа в 4 утра прибегал уже мой знакомый, забирал книгу и возвращал ее утром. И так, по кругу, читали несколько человек эти тома, отпечатанные на тонкой, почти папиросной бумаге… (Karina Portnova)
Примерно девятая машинописная копия сборника Мандельштама. (Max Nemtsov)
Машинописная копия «Лолиты», аккуратно переплетенная в картонную обложку, на которой от руки синими чернилами вывели: «Таблицы логарифмов чисел и тригонометрических функций с шестью десятичными знаками». Мне было в то время четырнадцать лет, и я на обложку книжки ловила кучу всяких ухажеров из технических вузов. (Нелли Шульман)
Я проглотила третью часть «Властелина Колец» за ночь — наутро ее увозили в другой город. Ротапринт, жуткая слепая копия. А читать пришлось при свече, электричества в доме не было. (Ксения Устюжанинова)
«Гадкие лебеди» Стругацких. На фотографиях! А так — много чего. Булгакова: «Роковые яйца», «Собачье сердце», «Записки на манжетах» (и самое страшное там — «Красная корона»). Даже ММ был в запрещенке. Собственно, в позднюю брежневскую эпоху вся приличная литература была в сам- или тамиздате. (Tania Tomer)
В нашем селе (Северный Казахстан) такового и не видывали. Я, впрочем, лет с 11 охотно слушал «голоса». Вероятно, глушилки плохо доставали до нашего медвежьего угла, и звук был вполне сносным. Спустя почти 50 лет помню голос А. И. С., читающего «Ивана Денисовича». Помню чтение Аксенова, Гладилина, Кузнецова. (Александр Михалев)
Либретто «Иисус Христос — суперзвезда». (Марина Тихонова)
Затаив дыхание от счастья, на лестнице со слепой лампочкой «Дар» Набокова. (Natasha Rotenberg)
«Сказка о Тройке», распечатанная на матричном принтере на рулонах специальной бумаги с дырочками по краям. Не дочитала. А вот «Штирлиц и ежики» такого же формата мало того что трижды перечитала, так еще и переписывала от руки в тетрадочку. Конец восьмидесятых. (Anastasiya Shurenkova)
После девятого класса попал в бригаду досрочно освобожденных. Мы клали дороги, а пока ждали машины с гравием или горячим асфальтом, они тайком передавали друг другу исписанные бисерным почерком тетрадки в коленкоровых обложках. Это был переписанный от руки «Один день Ивана Денисовича». (Александр Ивлев)
«Поваренную книгу анархиста» в старших классах школы вдумчиво вместе с друзьями читали. Позже Паланика, напечатанного на печатной машинке, заполучила, счастье-то какое было. (Rina Ginzburg)
Сначала найденный у матушки Булгаков — «МиМ» и «Сердце», потом Стругацкие — от криминальных «Лебедей» до вполне официальной «Радуги». Ну а в Академе уже все подряд, включая Гумилева и Десионизацию. (Константин Орлов)
Друг детства дал на одну ночь в 1981 году почитать ксерокопию самиздатовскую «Мастера и Маргариты» в обложке от фотоальбома. А уже потом, после армии, в конце 1980-х, у нас на работе на вычислительном центре была катушка ленты с подписью «Архив Л. и Я.», и там были в текстовых файлах и Булгаков, и Высоцкий, и Камасутра и много чего еще. В те годы на катушку ленты входило примерно 20 мегабайт, а печатать можно было ночью на быстром устройстве со скоростью 700-1400 строк в минуту. Из-за особенностей устройства все воспроизводилось только прописными буквами (как сейчас сказали бы, капс локом), причем вместо строчной буквы y пропечатывалась Y. Но никого это не смущало. Перфорированная бумага формата А3 пропускалась два раза — с лицевой и оборотной стороны, а затем распечатка резалась пополам гильотинным ножом и сшивалась пластиковой бечевкой по перфорации. Получалось два экземпляра. (Александр Артамонов)
Первый самиздат — мне было лет пять, детская Библия с картинками, кто-то постарался из верующих родителей в нашем окружении. Первый тамиздат — в 1984 году книга Вадима Делоне, одного из вышедших на площадь в 1968-м, называлась «Портрет в колючей раме». Мало что поняла, зато увидела напечатанные матерные слова и изумилась, что такое можно на бумаге, оказывается. Потом снова самиздат — стихи и песни Галича в огромном переплетенном томе, это мне уже 15 лет в 1988-м, в 1989-м — стихи Бродского, АРДИС. «Над кукушкиным гнездом» — в обложке от «Юного натуралиста» прочла за ночь, не знаю, в чьем переводе, потом «Заводной апельсин» и «Бабий Яр». Наша диссидентская насквозь квартира была напичкана и сам-, и тамиздатом, и магнит-издатом тоже. Как-то во время обыска моя отважная бабушка схватила какие-то рукописи с папиного стола и швырнула их в поддон коту, который там немедленно отметился, но и эти бумаги были изъяты доблестными товарищами. Папа потом хохотал страшно, ибо бабушка успела схватить его конспекты ленинских статей… (Наталия Ким)
Мама моя подрабатывала набором текстов на машинке «Москва». И она попутно перепечатывала под кучу листов копирки до бледных теней Бродского, Гумилева, Мандельштама, «Гадких лебедей» и «Тройку» Стругацких… Много кого. Родители были научниками, в нашей научной общаге много чего интересного по рукам ходило. Позже «Белые одежды» Дудинцева вышли в «Новом мире», и мы его читали в полуподпольном режиме, передавая из рук в руки. Солженицын опять же. «Хронику» из Москвы привозили — и тоже по рукам передавали. Я помню, в 1988, что ли, году в Москву приехала поступать, а там только-только книги начали публиковать и продавать на улицах. И я увидела тоненький репринт лохматого года Гумилева, что ли — прямо на улице, продающийся открыто, вот прямо можно было взять и купить, за деньги — это для меня было настоящим шоком, прямо до слез. Я тогда домой килограммов двадцать книг из Москвы увезла, до нас это еще долго шло. (Юлия Нестерова)
Дома, конечно, в книжных шкафах рыться никто не запрещал (при соблюдении правила «ставить туда, где взял»). Первыми были «Роковые яйца» (сильное впечатление) и «Камень» (мало что понял). Еще был перевод «Иисус Христос — суперзвезда», но там вообще ничего не понял. (Леонид Зубарев)
Булгаков. Пачек пять фотобумаги. Или больше. Потом был Орлов, Мандельштам, Платонов, Гумилев, Набоков… Максимум на два дня, в большинстве случаев — на ночь. (Denis Rumyantsev)
Нашла в столе, когда была маленькая. Не помню, что это было. Очень нравилось, что бумага полупрозрачная и буквы чуть выпуклые. Спросила, что это, дедушка рассказал. Много думала о том, как так — не разрешать печатать и читать книги. Даже кошмары снились про людей в форме, которые приходят и делают дикие нелогичные вещи: расстреливают за поедание творога со сметаной, например. Лет пять мне было, самое начало 90-х. (Tina Zagnetko)
У меня есть старший двоюродный брат Сема. Он служил в Омске. Нет, вы не поняли — он служил в Омском стройбате. А мы с ним оба были очень такие неформальные дети, только он больше хиппи, а я больше панчок. И тут дали мне люди почитать очень подслеповатую распечатку «Фореста». Ну, то, что потом было издано Гребенщиковым как «роман, который никогда не будет закончен». И я взяла тетрадочку в клетку и переписала эту распечатку в тетрадочку маленькими-маленькими печатными буковками, самой чистой тонкой шариковой ручкой, которую смогла найти, и послала брату эту тетрадочку письмом. Сложив пополам. И брат в своей казарме сидел на сложенной из кроватей пирамиде, и читал «Форест» вслух своей части, а часть слушала. И про криппенштофелей. И про Рипа Ван Винкля. И про то, как из метели спускается желтая подводная лодка, и открывается дверь, и тебе говорят — залезай. И все слушали. (Ася Михеева)
«Мастер и Маргарита», в 1982-м. Проглотила за несколько часов, идеальное чтение для пятнадцатилетней девочки. Потом был Хармс, в археологической экспедиции. Я читала «Случаи» с листочков вслух в палатке и умирала со смеху, это было такое!! — и необычное, и дико, дико смешное. На Сусанине, сожравшем бороду, мы, кажется, просто умерли все. «Зри, како твоя борода клочна» и «прошло пятнадцать колов времени» стало нашими мемами (кто б еще знал, что это будет так называться — через миллион тыщ колов времени). Интересно, что мы относились к этим перепечаткам не столько как к запретному, сколько — к дефицитному. Не прятали, не боялись, но дорожили, как самураи сведениями. (Лора Белоиван)
Я читала году в 90-м книгу политзаключенной о лагере. Книга была привозная из-за границы, в те годы уже можно было читать. Но я испытала такой страх при чтении, просто какой-то ужас. А дочитывала ночью на даче, и мне потом нужно было пройти от кухни до входа в дом буквально пять шагов. Я услышала какой-то шорох (это был еж, как мы потом поняли). Я не могла себя заставить сдвинуться с места. Мне было страшно, как никогда в жизни. Через много лет я делала там ремонт и сделала проход из кухни в дом, чтобы по улице не идти. По сравнению с этим чтение «Мастера и Маргариты» в студенческом туалете на какой-то слепой копии — это просто ничего. (Вера Степанова)
Мои родители были этот самый «издат» в прямом смысле — редакция и типография «Хроники текущих событий». Мне даже трудно установить, что именно я прочла в первый раз, что очевидно не было «официальным» изданием. Потому что когда мне было лет десять, я уже начала учить иврит и изучать еврейские науки совершенно не по советским печатным источникам. (Miriam BenSander)
Читал «Гадких лебедей» Стругацких. Отпечатанный на машинке полуслепой экземпляр в рыжей дерматиновой обложке нашли при обыске и забрали вместе с фотографией Led Zeppelin из журнала «Англия», лежащей под стеклом на моем письменном столе, на противоположной стороне которой было напечатано расписание передач BBC. Обыск был по очень редкой для БССР статье — частно предпринимательская деятельность: помогал знакомым, которых посадили, зарабатывать деньги. Дело было любопытное — тиражирование магнитной записи. В него оказалось втянуто огромное количество народу, и, чтобы не создавать видимость масштабного сионистского заговора, власти решили всех вспомогательных персонажей квалифицировать как свидетелей, а не соучастников. В протоколе, который у меня до сих пор хранится, написано, что ничего не найдено. Я и не возражал. Фотографию вернули, а «Гадких лебедей» — нет. (Евгений Липкович)
Лучше всего запомнились бледная машинопись десятой копии мандельштамовского «Камня», тоненького, в красной корочке, сразу выученного наизусть. Неудобная пачка листов А4 в картонной папке — «Роковые яйца» Булгакова. А вот миниатюрное американское издание «Лолиты» — чье оно было? Ардис ли? — серовато-голубой кирпичик размером с ладонь — было удобно таскать с собой. И с невероятной аккуратностью и терпением кем-то от руки перерисованная «И-дзин», «Книга перемен» со всеми ее пиктограммами. (Anna Golubeva)
«Пикник на обочине». Причем у «книжки» не хватало первого листа, и я долго считала, что автор Станислав Лем. Было мне лет 14. То есть это уже середина 80-х. И дело, скорей всего, было не в том, что книга была запрещенная, а в том, что приличная литература еще массово не издавалась. А пса моего потом звали Редрик в честь Шухарта. (Tatiana Lavrova)
Мой дедушка был «убежденный» диссидент. Ловил на «Спидоле» «Голос», BBC, «Немецкую волну»… записывал программу передач в таблички на перфокартах. Помню, как слушал литературные чтения — Булгакова, Гумилева, Солженицына, ругался: «Опять глушат, сволочи!» Конечно, и самиздат у нас в доме появлялся. Однажды притащили родители толстенный, неподъемный том. Утром ушли на работу. Мама работала в НИИ, там была внутренняя телефонная станция. Звонишь на городской номер, трубку берет телефонистка, а ты ей взрослым деловым голосом: «Три-пятнадцать, пожалуйста!» — и это будет мамина лаборатория. Телефонистки, наверное, могли и подключаться при желании, слушать, что на линии происходит — руками все соединения делались-то. И вот прихожу я в тот раз из школы (седьмой класс), а дома эта книга огромная. И название на ней знакомое по дедушкиным передачам. Я тогда читала, как комбайн, до чего могла дотянуться, — конечно, мимо не прошла. К вечеру уже несколько глав осилила. Наступил конец рабочего дня, звонит мама, как обычно: «Чем занимаешься, что купить по дороге — хлеб, молоко?..» А я ей: «Архипелаг ГУЛАГ читаю!» — «Ясно, хлеба куплю», — почему-то картонным голосом сказала мама и повесила трубку. Вечером дома было большое разъяснение за советскую власть и что можно говорить по телефону, а что нет. Книги больше без предварительных комментариев на виду не оставляли. (Анна Нестерова)
В детстве в школе каждому на сутки доставались «Три мушкетера», читали на уроках под партой, по дороге домой, дома весь день и дочитывали ночью, с фонариком. А в 1981-м машинописного Булгакова, «МиМ», читала сразу вслух себе и дочкам девяти и семи лет. (Debora Kordover)
А у меня была фотокопия книжки Масутацу Оямы «Карате киокушинкай» и еще какой-то нонейм с рисунками от руки на ту же тему. (Зарипов Марат)
«Белая книга» таинственно появлялась в доме, там было про Сахарова и Боннэр. Я была пионерка и помалкивала в школе, но так и не поняла, что же там было крамольного. (Tinatin Dias)
У папы есть переплетенная версия «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва». Есть «Один день Ивана Денисовича» — все это было прочитано мной. Без разрешения… Еще был том Бруно Ясенского. Это было великолепно! (Юлия Мороз)
Я эпоху самиздата и тамиздата уже практически не застала. Была только «Камасутра» в пятом классе (1989, что ли, год) — распечатка с картинками на отдельных листах, найденная подругой в родительской спальне. Будоражило вдвойне: и самиздат, и «про это». Тогда же один мальчик во дворе по секрету сказал, что учит иврит, и в доказательство показал детский журнал с непонятными буквами (это оттуда, но тсс…).
Потом (уже в 90-х) был томик Стругацких («Улитка на склоне», «За миллиард лет до конца света»), но уже без трепета перед «запрещенкой», воспринималось просто как плохо изданная книжка — узкая толстая тетрадь, серые буквы, опечатки. (Евгения Губриенко)
Машинописного Гумилева (выборку стихов из разных сборников) мне читала, а потом дала читать самому мать — сколько мне было, десять, двенадцать? Первым тамиздатом было что-то мельком виденное. «Доктор Сьюз» не в счет (хотя почему нет? очень повлиял на меня в нежном возрасте) — но да, это была просто иностранная книжка, не русскоязычный тамиздат). Вероятно, первым очень важным для меня тамиздатом стал «Свет невечерний» Сергея Булгакова. (Michael Y. Medvedev)
В какой-то книжке обнаружились тетрадные листки, на которых папа переписал Бродского. «Равенство, брат, исключает братство. В этом следует разобраться». Так до сих пор и разбираюсь. (Makar Svirepii)
Училась в художке, мой учитель дал почитать «Максим и Федор» митьковский, за ночь перерисовала и переписала всю книгу. Жаль, мой рисованный вариант потом (лет через десять) сами же митьки и замотали. (Vera Vrubel)
Я уже почти не застала самиздата, так как мое первое чтение взрослых книг пришлось на перестройку, когда доступность книг стала расти вместе со мной. Но однажды обнаружила секретные переводы Башевиса-Зингера, сделанные моей бабушкой для внутреннего пользования. Она отлично знала идиш, так что я была уверена, что перевод был сделан с оригинала. Только несколько лет назад узнала, что она переводила с перевода на немецкий, который привез ей кто-то из знакомых из поездки в ГДР. Думаю, по сумме параметров это считается. (Sivan Beskin)
Летом 1975-го читал Веничку Ерофеева «Москва — Петушки», пачку листов на печатной машинке. Мне было 14, и это была любовь на всю жизнь. (David Dector)
«Нерв». (Efim Rinenberg)
У нас в семье хранилась самодельная книга стихов Высоцкого, мама кому-то заказывала в середине 70-х. Толстый сборник машинописных копий, было видно, что печатали сразу по 3-4 листа с копиркой, обложка была сделана из старой общей тетради, листы вшиты вручную. (Татьяна Бронникова)
Мне принесли «Уранию» в темно-синем переплете, внутри — машинописные листы. Так я познакомился с творчеством Бродского. (Тимур Муканов)
Перефотографированные Бродский, Мандельштам, Гумилев. Такие, с пальцами того человека, который держал развороты. Точнее, держала — руки во всех случаях были женские. И подпольные магнитофонные записи Галича слушала в большом количестве. (Tanda Lugovskaya)
Оруэлл, Набоков, Даниэль, Синявский. Это первые прочитанные. (Даниэль Клугер)
Мы издавали и печатали на ксероксах журнал «Урлайт». Забавно было потом видеть его в фотокопиях. (Константин Преображенский)
Распечатки с вечера памяти Высоцкого. Это восьмидесятый год, мне восемь лет. «Ничоси», — думал… А позже уже все сделалось легальным потихоньку. (Андрей Пермяков)
Папин Павел Флоренский в папке Дело, машинописный, под копирку. Сначала прочла, потом забыла, потом на первом курсе истфака снова нашла и была поражена, как сильно он повлиял на православный дискурс в альма-матер. Привезла с собой в Токио и держу рядом с редким Танидзаки и лекциями по введению в историю искусства (Ульяна Доброва)
Мне в середине 80-х одноклассник принес кассету с «Jesus Christe Superstar» и текст.
Переписала все в тетрадку за день, кассету скопировала. До сих пор могу открыть любую партию и напеть. (Елена Борисова)
В СССР существовала подпольная индустрия самиздата. Я в 9-м классе познакомился с девочкой, родители которой собирали самиздатскую дореволюционную литературу в самодельных же роскошных переплетах. Читал это запоем. Антисоветчины там не было — в основном приключения и фантастика. Из тамиздата — впервые купил «Континент» в Ленинградском «Сайгоне» с рук за 40 рублей в 1985 году. Сейчас уже понимаю, что это было рискованно. (Alexandre Rybalka)
От папы остались «Мастер и Маргарита» формата А5, с выделенными курсивом купюрами, два тома стихов и прозы Высоцкого, с совершенно нечитаемыми, черный квадрат, фотографиями (так обидно было)… 1987 год был, папы не стало, и я полезла в его книги, мне было 12 лет. (Ираида Юдина)
Друг родителей подкупил типографских рабочих — выставил им сколько-то бутылок, кажется, — и они изготовили ему репринт трех главных романов Булгакова: «МиМ», «Белая гвардия» и «Театральный роман». Большой том в зеленом переплете жил у нас, помню его с детства, лет в пять папа читал мне вслух главы про сеанс в Варьете и похождения Коровьева и Бегемота, мне ужасно нравилось, особенно «Маэстро, урежьте марш!» Дело было в середине 70-х, а спустя десять с лишним лет — какие же они были длинные тогда! — у меня появился свой личный тамиздат: подаренный Михаилом Козаковым ардисовский Бродский, «Конец прекрасной эпохи». Родители с ним были немного знакомы, а я бегала на его вечера, как влюбленная курсистка, — больше всего читал он тогда, в конце 80-х, именно Бродского, только начавшего открываться широкой публике. После одного из таких вечеров, на котором мы были вместе с папой, Михал Михалыч дал нам на одну ночь сборник эссе Бродского. Папа придумал замечательное: понимая, что не успеем ни переписать, ни прочитать так, чтобы понять и получить удовольствие (время совсем позднее, уставшие после концерта), он стал начитывать на магнитофон, а я на следующий день, отвезя книгу, села перепечатывать. До сих пор слышу папиным голосом завораживающие строки — описание Ленинграда, который отражается в воде, и звучит слово «амальгама». (Анна Марченко)
В 11 классе читала Зиновьева «Зияющие высоты» и писала реферат по этой книге. У нас преподаватель литературы решила ознакомить нас с авторами тамиздата и самиздата вместо советской литературы. (Albina Raivio)
Обожала «Собачье сердце», парижское издание начала 70-х, тонкая книжечка. Было мне лет 12, и я дала ее почитать подружке из соседнего подъезда. На дворе, соответственно, 1983-й. Родители меня чуть не убили. Но подружка была не сильно продвинутая, ниче не поняла, вернула книжку обратно с отрицательной рецензией, родителям, к счастью, не показала. Еще вспомнила, не про себя, но про тамиздат. Мама в середине 70-х возвращалась от свекрови из Парижа поездом через Москву, везла Солженицына «В круге первом». Незадолго до границы вдруг ее пронял такой страх, что она взяла книжку, пошла в туалет и под перестук колес, рыдая в голос, порвала книжку на кусочки и спустила в унитаз. Рассказывая мне об этом спустя 40 лет, почти плакала. Говорила: «Я как будто человека живого на куски резала». (Marianna Orlinkova)
Я поздновато родилась для самиздата, но у нас дома точно были ксерокопии «Мастера и Маргариты», «Гадких лебедей» и «Нерва» (прижизненный сборник Высоцкого). Все на плохой серой бумаге, текст «МиМ» просто нечитаемый, я пыталась как раз читать и не смогла, но в переплетах. У «Нерва» даже обложку скопировали. Также у нас хранились перепечатанные на машинке стихи Окуджавы — просто бумажный свиток, перевязанный красной ленточкой. И кто-то же сидел, печатал… Про книги не помню, а стихи мама выкинула в ходе очередной генеральной уборки уже где-то ближе к концу нулевых. (Anna Yastrebova)
На лекции по истории КПСС увидела у сокурсницы какую-то ксерокопию. «Что это?» «Дали на один день, порнуха какая-то». Читаю: «Свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя». Обзываю сокурсницу дурой. Еду к ней на ночь — читать. К утру дочитываю. (Вера Павлова)
В самиздате одновременно гуляли совершенно разные книжки: от хорошей литературы до мистических трудов Блаватской. Так получилось, что примерно в одно время мне достался «Архипелаг» Солженицына и «Котлован» Платонова. И это позволило оценить одно как важную, но все же публицистику, а второе как настоящую литературу и работу с языком. Помню, что воздействие от чтения Платонова было буквально физиологическим, мне казалось, что рот набили песком, и я несколько дней реально болел. (Дмитрий Пиликин)
В 1983 году мне было 14 лет, и по стечению обстоятельств я заявился без предупреждения поздно вечером домой к моему отцу, которого до этого не видел лет семь. После некоторого первоначального шока он уложил меня спать на диване в своем кабинете, а утром, уезжая на работу, положил у моего изголовья три книжки: «Дар» Набокова, изданный в Риге в 1930-х сборник ранней прозы Булгакова («Роковые яйца» и т.п.) и большой самиздатский сборник Горбаневской. Булгаков мне не зашел, а Набоков и Горбаневская в значительной мере перевернули мое представление о литературе, определив мою дальнейшую жизнь. (Дмитрий Кузьмин)
Лет в 14 в доме подруги достали старый саквояж и меня усадили читать «Роковые яйца» Булгакова и его «Письмо Советской власти». (Екатерина Евсеева)
У меня были «Правила этикета». Самиздат 1989-1990 годов. И «Роковые яйца». (Olga Volvacheva)
Мама печатала на машинке за какие-то копейки за лист. Печатала хорошо, заказов было много. Вечерами родители читали эти листочки, обсуждали бурно. Пачка текстов Высоцкого была замечена мной при переезде, уже совсем букв не разобрать, но отец хранит ее. (Мария Жарова)
У нас дома были переплетенные в веселенький ситчик лично моей вполне партийной бабушкой, однако большой любительницей стихов, книжечки Гумилева, Ахматовой, Мандельштама (многие были первоизданиями, а некоторые — перепечатками на машинке). Но это было, такскть, в «общем доступе». Закрытым на ключ стоял так называемый «шкаф с нелегальной литературой», то есть, конечно, с сам- и тамиздатом. В 15 лет я обнаружила ключ и проторила к нему дорожку. Бабушка страшно беспокоилась, но родители отнеслись с пониманием и только просили не носить в школу и вообще не выносить из дома. Я довольно быстро прочитала Зиновьева, потом — «Архипелаг» (этот был в виде многочисленных коробок, наполненных небольшого размера фотографиями: страничка — фотография). Там же были переплетенные в синий или красный коленкор «длинные» книжки (длинные, потому что две страницы располагались на одном развороте). Так, «Мастер и Маргарита» был «синеньким», а «Лолита» — красненькой. «Лолита» перевернула мою жизнь, я была в 15 лет совершенно потрясена, что такая проза существует (сходное потрясение, что такая поэзия существует, я испытала, когда мне подарили «Танцующий Давид» Шварц — технически говоря, тамиздат, но это было уже на исходе СССР, то есть могли такое подарить, так что это не считается). Очень мне была интересна вся самиздатовская литературная полемика вокруг евтушенковского «Бабьего Яра». Это были бледные перепечатки в четвертой, наверное, копии литературных эпиграмм («Чего же хочет злобный Кочет…»). Были там и листы с другими эпиграммами («Никулин Лев, стукач-надомник…»). Последним самиздатом, который я читала, был Бродский («красненький»), «Конец прекрасной эпохи». Перестройка уже началась, но еще ничего не напечатали. Это был подарок на мою первую свадьбу. Через три года этот «красненький» Бродский станет текстом перформанса-литургии по многочисленным уезжавшим навсегда друзьям, в процессе которого мы торжественно декламировали «Конец прекрасной эпохи» и сжигали в тазу стремительно обесценивавшиеся деньги, что твоя Настасья Филипповна. Молодо-зелено… Еще через три года, уехав сама, я в Нью-Йорке расскажу об этом Бродскому, и эта история ему чрезвычайно понравится. Вот уж действительно habent sua fata libelli. (Julia Trubikhina)
В 15 лет — «Мастер и Маргарита» в фотокопиях, маме дали на работе на ночь. Вот мы всю ночь с ней вместе и читали, передавая листки. Высоцкий, самодельная книжка. Дома хранятся в машинописных копиях «Шествие» и «Вальпургиева ночь». (Julia Orlova)
Помню «Крестный отец» в самодельном переплете и на газетной бумаге. Что характерно, все эротические сцены там были вырезаны. И что забавно. Я люблю эту книгу именно в том, урезанном варианте. Без гигантских «…ев». (Tatiana Kumok)
А я не помню. Немного было. В среде грузинской диссидентской интеллигенции мы не находились, а в русскоязычном (ненавистное слово) советском гетто такое не особо водилось. Но кажется, что-то было из Цветаевой. Хотя помню книжки… И неизданного Высоцкого: «И Гитлер кричал, от завода бледнея, стуча по своим телесам, что если бы не было этих евреев, то он бы их выдумал сам…» — до сих пор помню. Там еще один катрен. Не помню, что еще. Потому что потом пришел Горбачев, а мы выписывали буквально все литжурналы, и не только литературные. «Огонек» там и так далее. И я не переставала читать. «Архипелаг» дочесть не смогла. Воронки мерещились повсюду. Когда в Москве случился путч, я страшно хотела быть там, защищать Белый дом, и без особого страха полагала, что за мной придут, потому что к тому времени в Тбилиси уже случилось 9 апреля и Грузия вообще отделилась, но на курсе учились гебисты и дети российских высокопоставленных гб-чинов, нынче околачивающихся в роспрезидентских кругах с очевидной ненавистью к Грузии, и мы успели поссориться, они записывали все сказанные мною, мне потом передали. Смешно. Но это уже не про сам и там. (Inna Kulishova)
Гумилев в перепечатке. Но вроде на подольше дали, не на одну ночь, я перепечатала себе (была печатная машинка дома). Еще заработали с подружкой на поездку в Москву, она диктовала, а я печатала тексты песен «Аквариума», под копирку 4 экземпляра — продали не помню уж за сколько перед каким-то концертом в рок-клубе. (Ekaterina Gannota)
«Живаго» на пачке фотографий, сборники Ахматовой из «Березки», американского издания синодальный перевод Библии на папиросной бумаге, много всего. Например, Бродский в блеклой машинописной копии, вклеенной обратно в тетрадку на спиральке. Я еще на обложку наклеила ландыши, переводную картинку. Очень невинно выглядело, да и было абсолютно невинным, это же Бродский. «На смерть Жукова» могли бы в «Правде» напечатать, но упустили свой шанс, мудаки. (Marina Feygelman)
В 1986 году мне было 11, хороший возраст для чтения. Это было уже столь расслабленное время, когда в домашних условиях самиздатовские папки попадались в руки подросткам, и приемник мог небрежно шуршать иностранными голосами средь бела дня. Это была синяя папка с «Пикником на обочине». Перепечатана она была не по причине запрета, а потому что ее не было в печатном виде, а как-то читать хочется. И ничего антисоветского там и не было, и не ожидалось, мы просто восполняли читательскую жажду. Больше чем само произведение, запомнилось, что листы не были пронумерованы и скреплены, это держало меня в ужасном напряжении, больше всего я боялась рассыпать эту стопку, что и высказала потом маме. А мама подруге, и когда та забирала папку, то они вместе сидели и красивыми циферками нумеровали листы. (Мария Лазарянц)
Самое первое, лет пять-семь, не скажу точнее — «Живое о живом» Цветаевой о Волошине, в тетради за 44 коп., переписанное маминым каллиграфическим почерком. Все прочитал, все понял. Серебряный век, впрочем, был не самиздатовским, а с ятями из дедушкиной библиотеки, хотя Гумилев, кажется, все же уже ксероксом. Прекрасный тамиздатовский том Мандельштама, но это много позже. Ардисовский Бродский. И от друзей — куча всего, «Как вести себя на допросе», Стругацкие, Веничка, порнуха… Все вперемешку, там же ХТС, для тех, кто понимает… (максим чайко)
Середина или конец шестидесятых. Мне лет 11 или 13. В гостях у друга-одноклассника, куда часто захаживал, увидел печатную машинку и узнал, что они с мамой перепечатывают «Мастер и Маргарита» Булгакова. Три копии под копирку. Откуда — не помню, кажется, из толстого журнала. Помню свой шок, вначале от удивления, что столько текста надо, зачем-то им необходимо перепечатать, это же тяжкий многодневный труд. Правда, они и ночью стучали по машинке. И после — от самого романа, прочитанного в одной из копий. К тому времени я прочитал сотни книг, в основном приключенческих. Дюма, Буссанар, Верн, Рид, Лондон и многие. Но Булгаков меня поразил, загипнотизировал. Он был другой. (Петр Вакс)
1990-е: Цветаева в маминых перепечатках — в Новосибирском академгородке мама училась у Покровского, у них был какой-то оттепельный курс. Потом напечатанный с миллионом ошибок на матричном принтере у папы в вычислительном центре Свердловской ЖД «Властелин колец» — они печатали прямо на рулонах очень тонкой бумаги, почти кальки, неровно разрезали, сшивали. (Еще на этих же рулонах печатали голых девушек из ноликов и единичек, ха!) У дедушки-профессора еще были фотографии (реально напечатанные ч/б снимки) кусков набоковского комментария к Онегину, восемь гигантских папок на английском, аспиранты ему переводили в 80-х, а я уже позднее продирались сквозь мутные, нерезкие концы строк. А уже в начале 2000-х — ардисовский «Остров Крым», «Дети Арбата», «Окаянные дни», Шмелев и другая бывшая запрещенка в библиотеке «Радио Свободы», выкупленной целиком Соросом в 1992, когда она стала не нужна, и отданной в мой универ. Кривенькая американская кириллица, прекрасная до слез. (Anna Dergacheva)
Первым был «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, в девятом классе, дальше пошло лавиной. А любимая история — как я в портфеле «дипломат» (были такие) везла уже практически ночью, последние поезда метро, «Технологию власти» Авторханова в перепечатке — и этот дипломат раскрылся ровно перед молодым милиционером, и листочки полетели к его ногам. Ну чего, я ему улыбнулась, попросила помочь собрать, посетовала на свою бестолковость и что поезд сейчас последний уйдет, — и он помог. Рассказ о преимуществах молодости и потенциале кокетства. (Галина Ельшевская)
Зиновьев «Светлое будущее», мой первый самиздат в восьмом или девятом классе. (Низяев Михаил)
«Мастер и Маргарита», довольно поздно уже, в двадцать два года. Перепечатка была на пишущей машинке, страшно затертая и замусоленная. Помню, дали на два дня, но прочитала раньше и вернула, так как была очередь. А в 90-х у моей дочки эта книга была включена в программу внеклассного чтения. (Галина Шаховская)
«Мастера и Маргариту» так прочитал первый раз. Наверняка еще что-то было, но уже не помню. (Dmitry Rubinstein)
Когда и что начал читать — не помню. Классе в 7-8, размытые и пахнущие проявителем стопки фотостраниц чего-то на тему искажения великих ленинских идей — приносил политически активный приятель, сын прогрессивных шестидесятников. Мне было неинтересно, и в обсуждениях, как нам реорганизовать Рабкрин, я с ним участвовать не хотел. А вот когда распространять — помню. На втором курсе, в 1976-м. У меня был знакомый с доступом к ксероксу; я у него покупал, а потом стал заказывать — копировать дореволюционные книжки поэтов Серебряного века или богословские. Где брал? — был абонемент в Ленинке или из личных собраний. Бывало, экземпляров по двадцать делали. Их приходилось раскладывать постранично, что я иногда делал на огромном столе в Отделе репродукций Пушкинского. (Стол был еще с цветаевских времен). Я не видел в этом ничего особо крамольного, поскольку ничего политического не было — лишь стишки да божественное. Но люди взрослые смотрели с опаской. Однажды, увидев эти стопки (а это было первое, что видел человек, вошедший в Отдел), моя начальница Татьяна Алексеевна сказала: «Вы бы, Женя, хоть под стол это убрали. А то тут был до вас другой Женя, Барабанов, у него тут тоже всякий РХД громоздился». (Eugene Steiner)
Моим папе и маме какие-то знакомые знакомых по многоступенчатой рекомендации дали на несколько дней «Живаго» в виде огромной стопки маленьких мутных фотографий, по развороту на каждой. Родители быстро прочли, передавая друг другу, вовремя вернули, а через несколько недель мама нашла под кроватью одну такую завалявшуюся фотографию. Мама устыдилась и позвонила тем людям, чтобы отдать; но, хотя она и выражалась иносказательно, они, видимо, все равно решили, что это какая-то провокация, и встречаться наотрез отказались. Так эти две страницы без начала и конца у нас и остались, и сколько-то времени спустя, в десятилетнем примерно возрасте, я извлек их из родительского секретера и прочитал. Это было очень нехарактерное место, из эпилога — страшный рассказ бельевщицы Тани про то, как разбойник в погребе зубами загрыз мальчика Петеньку, а красноармейцы за это привязали его к рельсам и раздавили поездом. В результате я долго думал, что «Живаго» — это такой жесткий трэш вроде, условно говоря, Мамлеева (нет, Мамлеева я тогда не знал, конечно). Только потом, когда его напечатали в «Новом мире», я с изумлением узнал, что там про интеллигенцию. (Всеволод Зельченко)
«Открытое письмо Раскольникова Сталину». Лет в десять. Моя мама была, во-первых, машинистка, а во-вторых, очень легкомысленный человек. Я могла бы сказать «очень смелый», но уверена, что руководило ею именно легкомыслие и непуганность. Куда смотрел мой папа, школьный учитель истории, я не понимаю. Но в результате дом всегда был полон самиздата. Себе оставляли подслеповатую пятую или шестую копию. Но интерес от этого не притуплялся. И было прочитано довольно много интересного. (Marina Marcos)
В 1970 году мне было 15 лет. Прочитала «Признание» Артура Лондона. Не помню уже, в какой форме, самиздата или тамиздата, но хорошо помню, какое сильное впечатление на меня произвела эта книга. Это был не первый и не последний там-сам-издат. Были ардисовские книги стихов, были романы Солженицына, была книжка Белинкова про Олешу. Впрочем, Белинков был вполне легально издан в Советском Союзе, но потом изъят из библиотек. Еще письмо Померанца очень сильно прозвучало. (Ирина Солодухина)
Классически. С фонариком под одеялом, чтобы родители не видели. Первая такая книжка была неподцензурное издание «Мастера и Маргариты» («Посев», кажется). Зачем они выкинули из официальной книжки сцену в Торгсине, я не поняла. Но всю книжку так под одеялом и читала. Она была подружкина, и подружка строго-настрого запретила говорить родителям. (Анна Файн)
Распечатки на АЦПУ: бумага шириной в половину газетного листа, только большие буквы, строчки сильно прыгали, но зато очень быстро печаталось. Стругацкие, «Мастер и Маргарита», сборник Высоцкого — может, еще что-то было. (Maxim Razin)
«Доктора Живаго» в 9-м, кажется, классе. По законам жанра привезли его в канцелярской красной папке с тесемками, завернутой в газету. Дали на одну ночь. Я мало что запомнила в тот первый раз, главным образом свой собственный восторг от того, что я НОЧЬЮ ЧИТАЮ САМИЗДАТ. (Ася Штейн)
«Мастер и Маргарита», дали в институте на одну ночь. Успела, конечно, за четыре года привыкла за одну ночь все успевать. (Татьяна Ларионова)
«Улитка на склоне». (Александра Львова)
Мне повезло. Были переписанные бабушкой в юности стихи Гумилева и других поэтов Серебряного века. Были бледные копии напечатанных на машинке «Гадких лебедей» и «Сказки о Тройке» Стругацких. Была и подруга семьи светлой памяти Мишка (Вильгельмина Германовна Славутская), успевшая как член Коминтерна посидеть и в гестапо, и в гулаге, главный наш источник тамиздата. Помню, мама с подругой обсуждали «Крутой маршрут» (спохватились, увидев меня, и сказали чтобы я ни в коем случае не говорила об этом в школе), и запомнилось название издательства Ardis, которое я, начав в перестройку учить латынь в школе, потом еще много лет ассоциировала с латинским arduus — «крутой». Эта книга наверняка была от нее. Приходил светлой памяти Владимир Прибыловский и показывал свой перевод Оруэлла «Ферма животных». Но большую часть того, что было самиздатом и тамиздатом, я в силу возраста читала уже в перестроечных журналах (до сих пор помню, как учительница химии отобрала у меня на уроке «Новый мир» с «1984» Оруэлла, который я, не в силах оторваться, читала под партой — но времена были другие и мне ничего не было). (Sasha Grigorieva)
У нас в доме всегда был тамиздат, а поскольку читала я все, что не отбирали, то в 10 или 11 лет (начало 80-х) впервые прочитала книгу с названием «Номенклатура». Поразилась. Следующей были «Колымские рассказы». Поразилась еще больше. Потом было много еще чего, но эти первые две помню до сих пор. Думаю, я была самым юным осознанным противником системы. (Александра Бегизова)
Я ездил читать «Архипелаг» к бабушке друга. Из дома его не выносили. (максим чайко)
Первой была методичка «Как вести себя при обыске», в возрасте лет так 15-ти. Владимир Альбрехт, если не ошибаюсь. Потом — Галич. Много. С традиционной перепечаткой на «Эрике», не из перформанса, а потому что была. В промежутке были еще «Гадкие лебеди», но они не считаются — потому что это был не самиздат, а фирменное издание антисоветского издательства «Посев». Изрядно затрепанное. А потом, внезапно — самиздатовский перевод Муркока, весь цикл о Элрике. На удивление хороший перевод, я его потом нашел много лет спустя — действительно хороший. И так далее… А из самого забавного — в те же годы мне попался самиздатовский перевод «Крестного отца». Я его, конечно, прочитал, и еще удивился количеству не слишком привязанной к сюжету эротики. Ну мало ли, стиль такой, понятно, почему не переводят официально, все такое. Много лет спустя я прочел оригинал и понял, что озабоченный переводчик, сохранив более-менее оригинал, добавил в него несметное количество эротических да и откровенно порнографических пассажей, которых в исходнике отродясь не было. (Yuri Tarnavskiy)
У нас был напечатанный на машинке сборник Гумилева и Мандельштама. Я его читал в старших классах, и мне очень нравился Гумилев и примерно половина Мандельштама. Через несколько лет я узнал, что практически вся понравившаяся половина Мандельштама — это стихи Роальда Мандельштама. (Алексей Богословский)
Родителям дали перепечатку Карнеги. Они читали и удивлялись так, будто мир увидели под другим углом. А я в это время, будучи классе в четвертом, читала оттуда вставки — житейские истории. Мне книга очень понравилась. (Ирина Кузнецова)
Мне на день рождения году в 1985-м подарили машинописное «Шествие» Бродского. Роскошный был подарок. (Evgueni Tchetchetkine)
«Мастер и Маргарита» был, напечатанный у мамы в «почтовом ящике» на ротапринте (эта штука как-то так называлась), на листах с одной стороны, и бережно переплетенный в их «Клубе любителей книги». Но печать была с купюрами (вырезан весь текст романа мастера). И вот этот текст был почти каллиграфическим почерком отчима вписан на обратных, пустых сторонах. (Елена Парфенова)
Первый тамиздат — солженицынский посевовский «Ленин в Цюрихе», первый самиздат — толстый машинописный complete песeн Высоцкого. Это была первая половина восьмидесятых, мне было лет 12-14, догорбачевское время, и я вполне отдавал себе отчет, что это такое и чем грозит. Но совершенно не понимал, зачем моим родителям это было нужно. Что касается Высоцкого, бумажные листы вызвали у меня изумление: зачем, у меня же все это есть на катушечных (sic) пленках? А красный Ленин на обложке вызвал изумление другого рода: Господи, мало этого Ленина в oфициозе, нужно еще его с риском неприятностей дома держать?! (Михаил Визель)
Поэмы Цветаевой писали под копирку, сменяя друг друга для скорости в семнадцать, в девятнадцать непонятно как посчастливилось, старшие друзья дали «Мастера и Маргариту». Студенткой переписывала Ахматову в тетрадку. И абсолютно все знала наизусть, такая память была. (Sveta Velikanova)
Бродский. Удар прямо в сердце. Лет мне было 17+. Перепечатки были такие хреновые, что я даже не распознала, откуда. Просто запомнила большую часть стихов наизусть. Я и сейчас их помню. (Tanya Steinberg)
«Сильмариллион», напечатанный на матричном принтере, дал старший товарищ по КСП. (Ilya Ferapontov)
Сборник стихов Бродского, отпечатанный на печатной машинке на тончайшей папиросной бумаге и переплетенный в синий твердый переплет какой-то книги Ким Ир Сена… (названия не помню) (Сергей Новиков)
Я переписала всего Филипа Котлера году так в 90-м. Не самиздат, но… (Анна Москвина)
Были обожаемые хармсинги, конечно, теперь, как мы знаем, это «Веселые ребята»: «Однажды Пушкин с Гоголем», «Лев Толстой очень любил детей», вот это все. В перестройку появились по этой модели отличные хармсинги про персонажей питерского рок-клуба. Тоже машинописные копии. А еще мы сами участвовали в создании самиздата — переписывали стихи Толкина из «LOTR» и «Сильмариллиона» от руки, потом их переписывали у нас. И еще обожавшая астрологию бабушкина коллега по работе приходила к маме с Линдой Гудман, и мама переводила с листа и сразу печатала для нее перевод в нескольких экземплярах, которые потом куда-то наверняка тоже расходились. Хохотали, очень узнавая различные черты зодиака в своих знакомых. Это было еще накануне перестройки. (Sasha Grigorieva)
Где-то в девяностых нашла у мамы в старых папках перепечатанные на машинке стихи. Было посвящение Высоцкому Гафта и что-то еще, уже не помню. (Татьяна Серебренникова)
Я переписывала ручкой в тетрадке «Тень Баркова». Лет в 15, наверное, то есть перестройка, 1988-89. (Бродский, Булгаков и Шаламов тоже, конечно, были. И бобины с Высоцким и Галичем.) (Ирина Шихова)
В 1982 году отец привез из командировки в Ригу самиздат Карнеги, я зачитала до дыр, до сих пор помню. А еще у нас в кофейнике долго хранился листок с переписанным от руки (не моими родителями) стихотворением Мережковского «Сакья-Муни», мне оно не нравилось, но я перечитывала его много раз. Его появление в кофейнике и его исчезновение были окутаны тайной. (Евгения Владиславовна)
Ноты были моим первым самиздатом. Ксерокопию нотной партии из заграничных нот вешали на стенд в коридоре музыкальной школы. И, пока листок висит, нужно было переписать в нотную тетрадь хотя бы партию своего голоса (сопрано). Но я любила переписывать все партии, а еще лучше весь нотный лист, когда там аккомпанемент был. Тогда песню «Yesterday» можно будет спеть самой под фортепиано и выпендриться перед друзьями. 1986 год, второй класс провинциальной музыкальной школы. (Svetlana Panina)
Бабушкина подруга была профессиональной машинисткой; в ее перепечатке уж не знаю с какого издания — может быть, и по памяти, бабушка много стихов знала на память — была у нас книжечка стихов Саши Черного: просто скрепленные скобками листки. Там были, как я сейчас понимаю, все greatest hits, но я почему-то особенно помню: «Гессен сидел с Милюковым в печали. Оба курили и оба молчали. Гессен спросил его кротко, как Авель: Есть ли у нас конституция, Павел?» Ну и так далее. А потом, примерно в те же годы, нам принесли ксерокс набоковского «Дара», который стал моей главной книгой очень надолго. Это было издание-люкс: отличная четкая копия в крепком переплете. Кстати, до меня только еще лет через двадцать дошло, что и Гессен, и Милюков, и сам Саша Черный были центральными действующими лицами в жизни Набокова и, значит, прямо или косвенно, персонажами «Дара». Но об этом можно еще долго говорить; во всяком случае, тут сам- и тамиздат оказались, в каком-то смысле, одним корпусом текстов. (Luba Gurova)
Кажется, самиздат и тамиздат были в доме всегда. Вместо колыбельных я привыкла засыпать под стук пишущей машинки и шипение глушилок из приемника. А в телефонных разговорах «нелегальная литература» почему-то называлась «творог». (Ирина Лащивер)
В детстве обнаружила в родительском письменном столе стишки на еврейскую тему («Евреи хлеба не сеют»), отпечатанные на папиросной бумаге. Что очень странно, на самом деле, поскольку родителей еврейская тема никогда не интересовала. Потом старшая сестра начала приносить из университета более интересные вещи. Типа «Сдача и гибель советского интеллигента». Ну а уж когда я сама подросла и вышла замуж за Манделя, который дружил с диссидентами (1975), и самиздат, и тамиздат у нас дома не переводился. Более того, мы сами делали фотокопии многого, например, «Архипелага ГУЛАГ». Поскольку проявляли и печатали сами, я все шутила, что мы товарищу следователю сильно облегчали работу: все страницы были буквально покрыты нашими с ним отпечатками пальцев. Часто нам давали что-нибудь почитать на сутки, и если оставалось время, мы приглашали друзей тоже почитать. Время это обычно оставалось ночью, жили мы в комнате в коммуналке, так что читающим друзьям, чтобы не мешать нам спать, приходилось читать, лежа в коммунальной ванне, обложившись подушками. (Лена Мандель)
Меня мама учила, что в школе можно цитировать только стихи из книг с выходными данными, а из тех, которые напечатаны на машинке, — нельзя. Я была еще маленькая, так что это было очень разумно. (Екатерина Скульская)
Мама работала на предприятии, где был отдел с ксероксами. Это было начало 80-х, читала копии, но иногда и перепечатанное на машинке. Все и не вспомню. (Irina G Stepanova)
Обнаружила у родителей «Архипелаг», загнутыми, местами размытыми фотографическими листами. Зачиталась. Когда родители вернулись с работы, потребовала объяснений. В итоге меня включили четвертой в очередь, «книгу» дали не то на день, не то на два. Мне было лет 12. Примерно тогда же допустили до «Собачьего сердца», но это уже, кажется, была тамиздатная книга. Ну, а с юности шло уже все подряд, от Леона Юриса до «Хроники текущих событий». С детства было вбито, что никому ни слова, а то пострадают родители. (Vera Bergelson)
У меня была «Сказка о Тройке», напечатанная на матричном принтере. После этого качество носителя оказалось не таким уж важным. (Александр Амзин)
В мое время самиздат уже реже встречался, но мы с друзьями ксерили себе любительские переводы «Гарри Поттера», которые выпускали в интернете до того, как до них добиралось издательство «Росмэн». Читала их в школе прямо на уроках. (Елена Медведева)