Кому-то в детстве читали Агнию Барто, а кто-то по-настоящему полюбил поэзию, послушав Высоцкого в 12 лет. С кем-то папа по дороге в детский сад играл в упрощенное буриме, а кто-то в захолустной районной библиотеке нашел маленький сборник стихов Вертинского. Мы попросили наших читателей рассказать о том, как они полюбили поэзию. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами своими историями.
Моя любовь к поэзии пришла из олимпиад по математике. Было два запомнившихся эпизода. В известном задачнике по геометрии Шарыгина есть (кажется) третий раздел, с самыми сложными задачами уровня олимпиад и выше. Предисловием к этому разделу служит последняя строфа из стихотворения Гумилева «Волшебная Скрипка». Стихотворение про искусство ради искусства (так я ощущаю), и задачи из этого раздела — тоже по-своему высокое искусство. Осознав эту аналогию, я пошел искать само стихотворение, и понял, что в этом что-то есть. К слову, геометрию я решать не умел, как и писать стихи. (Andrey Beylin)
Мне было тринадцать, и перед эмиграцией мы переехали в квартиру моего дяди. До этого поэзия была — школьная программа, хореи, ямбы. И тут вдруг я нашел сборник Вознесенского. Я даже не понимал, что так можно, я не представлял себе, что в обращении со словом может быть такая свобода (мне тогда казалось, что выше не бывает). И я стал искать этого, и нашел еще многое. (КК)
В десять лет в пионерлагерной библиотеке выкопал томик Блока и полностью сошел с ума. (Кирилл Моренов)
Это смешно, но для меня поэзия началась с найденных у бабушки машинных перепечаток Вертинского. Это настолько не имело отношения ко всему школьному и советскому, что я до этого видела, что передо мной как будто открылась тайная дверь, и я никогда не дала ей больше закрыться. (Карина М.)
Моя бабушка была учительницей литературы. Особенно она любила поэзию начала XX века — Серебряный век, футуристов, обэриутов, Маяковского и так далее. Читала мне вслух Хлебникова «О засмейтесь, смехачи». Наливая мне суп за обедом, рассказывала, как Брюсов придумал стих в одну строчку «О закрой свои бледные ноги» и как современники были в шоке от таких странных экспериментов. Вообще постоянно цитировала что-то на память. Благодаря ей я полюбила абсурдистские стихи Введенского, Хармса, Заболоцкого и тому подобную заумь (до сих пор храню тетрадку, куда начала записывать любимые стихи лет с десяти). Потом круг любимых поэтов постепенно расширился и расширяется до сих пор. (Alexandra Häme)
У бабушки было шикарное издание Лермонтова. Книга большого формата, с вензелями, с ятями еще даже. Она у меня до сих пор сохранилась. Помню это благоговейное чувство, когда брала ее в руки. Только по ней читала всего Лермонтова, продираясь сквозь яти и еры. Вот тогда и полюбила. Сначала Лермонтова, потом стала читать всех подряд, искать свое, то, что откликается. (Наталья Грачева)
Мама читала книжки мне безостановочно, в том числе стихи, детские и взрослые, и они оба с папой немного писали сами, поэтому все постоянно играли в рифмование, сочинение всего на свете (песен, лимериков, частушек, застольных речей, трагических опусов). Потом подключилась еще бабушка — учитель литературы, а потом она переехала к нам, и я в старших классах прочла все собрания сочинений всех поэтов, которые были в ее библиотеке. Ну и литературный лицей добавил, в котором я училась (где я могла на алгебре и физике сидеть и тихо писать стихи и рассказы, потому что литература важнее математики). До сих пор для меня поэзия — это про игру и свободу. (Антонина Климина)
В Летней многопрофильной школе мы играли в поэзию, честно, это была самая классная пара. Тебе давали две строчки, а ты додумывал еще две, потом перемешивали и между всем зачитывали строки автора. Нужно было его угадать, если твои принимали за авторские, получал три балла. Но влюбилась в поэзию я, когда на школьном шкафу нашла томик стихов Юнны Мориц. Он был моим сокровищем, я говорила с ним, учила тексты наизусть, плакала в него, когда издевались, и украла, уходя в другую школу. (Анна Кругликова)
Мама на ночь читала Мандельштама, Пастернака, Ахматову, Цветаеву. (Shulamis Elena Vilensky)
Прочитала лимерики Эдварда Лира в школе, пыталась написать что-то похожее, злободневное на тот момент и с изрядной долей сарказма. (Анна Кинтц)
Случайно найденная и сразу же выученная наизусть запись крючковского чтения Цветаевой стала оберегом от училок. Каждая завуч мечтала, чтоб я на каком-то празднике что-то этакое прочитал. Ну а я что? Я читал про каких-то голубей, детей, Корниловых, лошадей, подражая Крючковой и ни черта не понимая. Попытался понять… Так и началось. (Лев Федоров)
В десятом классе пришла в Школу юного филолога при университете, занятия вел талантливейший московский учитель литературы Сергей Владимирович Волков. На первом занятии мы разбирали стихи шведского поэта Тумаса Транстремера, и Сергей Владимирович рассказал, как однажды дал таким же юным филологам продолжить один его текст, начинающийся строчкой: «Я — шахматный этюд». Один мальчик продолжил так: «Ты — шестьдесят четыре клетки». Сергей Владимирович решил, что это про любовь. Автор строчки запротестовал и стал доказывать, что он писал про соперничество, но на следующее занятие пришел с девочкой и представил ее Сергею Владимировичу: «Это Маша, мои шестьдесят четыре клетки». А мне на том занятии вдруг открылся новый огромный мир. (Арина Воронцова)
Какой-то вспышки не помню. Думаю, что со сказок Пушкина, детской поэзии, Михалкова, Маршака. Естественным образом. (Ия Белова)
В детстве мне читали Агнию Барто, и история про бычка, который вот-вот упадет, меня заворожила своей недосказанностью. Что с ним случится дальше? Упадет или нет? Сломается? Починят? У меня был белый пластиковый медведь, которого можно было ставить на наклонную поверхность, и он шел. Мне казалось, что бычок тоже такой. Он не будет идти по ровному полу. Если досточка будет очень длинной, он перестанет идти ровно и все равно свалится. Еще был стишок про «капитан, улыбнитесь, ведь улыбка — это флаг корабля». Как улыбка может быть флагом? Она нарисована? Или капитан должен улыбаться всегда? А мишка, которого бросила хозяйка! Как она могла? Под дождем! Ему, наверное, страшно и холодно! Реально ходила и думала обо всем этом. Думаю, так мой детский мозг познал метафоры и эмпатию. Потом я допытывалась у папы про значение песен БГ, а он мне всегда отвечал разное. Потом я нашла в шкафу том Бродского, в котором была также его Нобелевская речь, и, в общем, и как не любить ее, эту поэзию. Она стала основой моего мышления. (Елизавета Осипенко)
Есть у некоторых авторов отдельные произведения, которые цепляют до самого нутра. Есть авторы, которые мне интересны как личности, и поэтому интересно все, что с ними связано. Но от поэзии в целом я изрядно далека, и, если мне вдруг захотелось стихов, или, того хуже, писать стихи, я знаю, что пришло время идти за вкусными таблетками. (Yolka Greengold)
Поэзия — на любителя. Нужен, наверное, какой-то особый ген, чтобы ее любить в целом. У меня такого гена нет. Хотя, безусловно, есть очень сильные произведения, в основном современных авторов, к которым нельзя остаться равнодушным. (Valery Gv)
Послушал «Кровосток». (Арло Зеленберг)
Не Блок, не Хлебников, не Мандельштам — «Греми, тамтам, солдат неукротимый, твои удары дрожью по Вселенной, умолкнут пушки, рухнут гильотины, перекрывай рычание орудий!» С детства завораживало все подряд, что рифмуется и запоминается, а лет в десять напоролась на стихотворение о тамтаме — это было вселенское землетрясение, оно заставило кровь в жилах свернуться. Его чудовищного ритма невозможно было избежать, по крайней мере, в десять изящных лет, наполненных поэзией пушкинской плеяды. Тамтам стер всякие плеяды. Потом забылся, но ритм звучит. Позже со мной случился Лорка. В спящей провинции, не знавшей даже Шевченко, где в школе наказывали за всякую нестандартную мысль, за любой неортодоксальный вопрос, даже за ЧТЕНИЕ Белля… (Elena Ilina)
Научившись читать в четыре года и страстно возлюбив книги, шел по вполне каноническим ступеням детских стихов, первая книжка, помню четко — оно же и первое стихотворение, «Угомон»:
Проскользнул он в дом украдкой,
Наклонился над кроваткой,
А на нитке над собой
Держит шарик голубой…
Первая строка, продравшая по шкуре, первое бездонное ощущение именно поэзии — «Сквозь волнистые туманы пробирается луна» (дерет по шкуре и до сих пор). (Сергей Круглов)
По-настоящему полюбил поэзию лет в 12, слушая Высоцкого, и вдруг поняв, что это не просто песни. (Александр Алабин)
В 7 или 8 лет в школьной библиотеке взял перевод «Хоббита», а там все персонажи, положительные и отрицательные, переходят на стихи и песни, когда захотят. Потом в 10 или 11 лежал в больнице, ждал удаления аденоидов. Все ужасно боялись своих операций и не спали. Мальчик постарше нас всю ночь пересказывал стихи, сколько помнил. Точно был «Вересковый мед». Ну и все, романтическая поэзия закрепилась навсегда. (Oleg Roderick)
Полюбила поэзию, когда узнала, что родилась с Лермонтовым в один день. Прочла все, что на тот момент удалось найти. А с нашей словесницей (русский язык и литература) стали непримиримыми друзьями (не врагами!) — она любила Пушкина. И мы делились своими впечатлениями и чувствами… но это была наша тайна. (Lilly Noel Sky)
Полюбила поэзию, полюбив поэта. В 15 лет влюбилась в поэта — пришлось начать читать стихи. Сначала его. Потом поняла, что он — говно-поэт, но к этому времени он мне уже назвал несколько имен, сказав: «Их тоже можно почитать…» Я запомнила — Бродский. Ну и полюбила читать Бродского — то, что удавалось добыть, — а с ним и других… тоже. (Alla Dekhtyar)
Я прочла в отрывном календаре перевод Лорки. «Август, персик зарей подсвечен…» Потом нашла все, что было переведено. Потом нашла Уайльда и Киплинга. И даже выучила язык и переехала в англоязычную страну, но это нечаянно. (Елена Голубкова)
Моя юность — 1980-е. Ходила в библиотеку и вручную переписывала стихи Цветаевой. В реалиях провинциального города времен махрового социализма купить книги стихов было невозможно, кроме «одобренных политикой партии». С подружкой занимались самиздатом. У нее была печатная машинка. Я диктовала, она набирала стихи Лорки. (Марина Малыгина)
В универе, журфак, первый курс, теория литературы. Этот учебник до сих пор вожделею иметь. При мне разобрали поэзию на винтики, показали, как работают ее механизмы, как гармония и алгебра встречаются, дали приемы и показали класс их применения. Огромное впечатление. (Инна Бартош)
Мама никогда не решалась петь, поэтому укачивала меня, речитативом проговаривая стихи, выученные в английской школе: Эдварда Лира и почему-то «Песнь о Гайавате». Я этого, разумеется, не помню, но выросла с крепким знанием, что есть ритм, есть строй речи, которые выравнивают дыхание и сердцебиение, за которые можно ухватиться, и они вытащат из любой черноты, из любой ямы. Уже взрослой, когда бывало невыносимо, я стискивала кулаки, прислонялась, вытягиваясь, к стене и начинала бормотать: «They went to sea in a Sieve, they did, In a Sieve they went to sea: In spite of all their friends could say, On a winter’s morn, on a stormy day, In a Sieve they went to sea!» — и в этом была надежда и уже победа. Как заклинание, как магия. (Екатерина Ракитина)
Году в 1977 (мне 10 лет) папа откуда-то принес толстенную пачку мутноватых фотографий — первый том вашингтонского собрания сочинений Мандельштама. И сказал мне: «Тебе это еще рано!» Когда папа ушел на работу, я, естественно, залез в ящик его письменного стола и жадно припал к фотографиям. Первые строки, на которые я наткнулся, слава Богу, были: «Чарли Чаплин вышел из кино, Две гляделки, полные чернил…» Я взвыл от восторга и с тех пор полюбил поэзию. (Олег Лекманов)
Папа вслух читал «Москву кабацкую» Есенина в подпитии, я слушала лет в 7-8. (Светлана Бурдинская)
Открыла для себя Блока где-то классе в седьмом. Влюбилась — не то слово. (Marina Krasnow)
Читаю с четырех лет. Но стихи запоминала на слух и сразу, не зная авторов, на украинском и русском, детские и взрослые. Ощущение было, как от плавания — стремительное, брызги и гул в голове. Особенно «Задремали звезды золотые, задрожало зеркало затона, брезжит свет на заводи речные и туманит сетку небосклона» — таинство, сказка в одной строфе. Серьезно сама стала читать стихи лет с десяти. Запоем. Осенние и зимние каникулы проходили так: большой стол у батареи, скатерть закрывает его до полу, я под столом с полным собранием очередной «жертвы знакомства». Пролетели Пушкин, Есенин, Лермонтов, Крылов, Симонов, Шевченко, Леся Украинка, Блок, первые томики Цветаевой и Ахматовой, Евтушенко, Винокуров, сборники Серебряного века и французских модернистов, недавно найденный Василь Симоненко, и неожиданно, нешкольно прекрасные Павел Тычина и Максим Рыльский. Но, наверное, самая потрясающая после Лермонтова, Гумилева и «Лісової пісні» Лесі Українки встреча — это Федерико Гарсия Лорка. О! Лет с 17 возила за собой тоненькую книжицу — деревце, масличная равнина, уходящие тополя, мальчик-кузнечик, цыганка-монахиня, луна…. А еще «Галилей» Евгения Плужника, «Маруся Чурай» и «Дума про братів неазовських» Ліни Костенко. (Alyona Olena Malyarenko)
Влюбился в поэзию, прочитав прозу Набокова (помню, вышел из метро, зашел в первый попавшийся двор, сел на лавочку и плакал, сам не понимая почему). (Олег Шатыбелко)
Моя мама очень любила поэзию. Даже поступала в Литинститут — не поступила.
Она читала мне вслух русскую поэзию «вместо» детской литературы. Помню, как был впечатлен лет в пять стихотворением о собаке Есенина. (Eugene Zuser)
Поэзию мне открыл сокурсник старшего брата, я тогда была на первом, наверное, курсе, а он уже ближе к выпуску. Он сам писал стихи, как я узнала позднее, и он мне тогда немного нравился. Однажды он устроил для меня небольшой ликбез — читал сам или давал мне прочесть стихотворения Бодлера и других зарубежных авторов в различных переводах, сравнивая и показывая, каким образом переводчик справился с переводом. Это было увлекательное действо, я слушала его завороженная. Он доставал из книжного шкафа сборники поэтов, о которых я едва слыхала. В ту пору достать/добыть хороший поэтический сборник было делом совершенно нереальным, а в его домашней библиотеке было много прекрасных книг. С этого момента мое отношение к поэзии стало иным, появился интерес. Спустя годы до меня дошла печальная весть, что мой первооткрыватель поэзии переехал в Москву, но прожил там недолго и безвременно ушел в мир иной из-за рака мозга. (Olga Kiseleva)
Папа читал мне на ночь большие длинные стихи Маршака и Чуковского. (Татьяна Масленко)
Мама читала «Собаке Качалова», пересказывала «Мцыри» и «Анчар». Как только начала читать сама, тут же отыскала эти произведения, и понеслось. (Sevara Kuryazova)
«Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв…» Я полюбила поэзию, полюбив поэта. Лет в 13 я прочитала воспоминания Одоевцевой, и охотник, конкистадор и ловелас Николай Гумилев стал героем моих девичьих грез. Потом подтянулся остальной Серебряный век. До сих пор люблю. (Маша Охова)
У меня любовь началась с раннего Маяковского. Я впервые уловил ритм, паузы визуальной разметки, физически осознал пустоту бумаги как символ и магию слова «как»:
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
До выпуска из школы я был настолько пронизан ритмом и рифмой, что даже контрольные по химии писал в стихах, чем неизменно восхищал «химозу». Но отчего-то это абсолютно не трогало литераторшу. Наверное, от того, что единственный предмет, который я не мог обернуть в стих, была именно школьная литература. (Александр Ивлев)
В третьем классе, то есть в 1965 году, открыл для себя Маяковского, и, хоть по программе он был позже, перечитал всего. Это был шок. Культурный, конечно. Позже, в 74-м, таким же шоком стал Светлов. А Маяковский сдвинулся пониже. Теперь Левитанский вне конкуренции. (Петр Вакс)
Мама… Ненавязчиво, тонко, по одной строчке, брошеной внезапно. И если я спрашивал, откуда это, то мне зачитывалось стихотворение. Ломоносов, Гумилев, Ахматова. Все по чуть-чуть, а дальше уже сам. Потом мама подарила «Поэтов Серебряного века», и какое-то время я эту книгу просто не выпускал из рук… (Gregory Lyahovetsky)
У меня как-то все прозаично. Мама наизусть читала мне Сашу Черного в детстве, а папа Есенина шпарил. А в Кисловодском парке был Демон, и поэтому в пять лет я влюбилась в лермонтовского демона. Потом лет в 12 нашла распечатки Пастернака на желтых листочках, тоже любовь на всю жизнь. (Алена Бабанская)
Моим путеводителем в поэтический мир оказалась книга С. Я. Маршака «Сказки. Песни. Загадки» (М.: Детгиз, 1962. — 735 с.). Собственно, я по ней и читать научился. То есть в моем сознании понятия «чтение» — «литература» — «стихи» сразу были неотделимы. Если бы на месте Маршака оказался Чуковский, то мои поэтические вкусы, наверное, сформировались бы как более «авангардные». (Oleg Proskurin)
У меня, наверное, яркая граница лет в 12: гуляем с папой рядом с Красной площадью, у собора Василия Блаженного, и он читает мне Дм. Кедрина «Зодчие» («Как побил государь Золотую Орду под Казанью…») Ритм сразу вошел в кровь, с тех пор стала читать разные стихи и продолжаю всю жизнь. Это уже часть ДНК. (Irina Mikhaylovskaya)
Моя мама была геологом. Уже через полгода после моего рождения она уехала «в поле». Для меня она оставила магнитофонную бобину с начитанными ею стихами Агнии Барто (СССР, середина шестидесятых). А в пять лет отец заставил меня зачем-то выучить наизусть «Бородино» и «Песню о Соколе». «Бородино» люблю по сей день, «Песню о Соколе» ненавижу. Вообще память на все рифмованное у меня очень хорошая. (Юлия Боровинская)
Любимый мужчина распечатал и вручил подборку любовной поэзии. Лет 25 мне было. Впечатление было огромным. (Любовь Залуцкая)
В 8 классе школы. Заиграли гормоны. У всего класса сразу. Начались какие-то популярные в то время «социальные» игры. Типа класс — это государство. Потом вдруг начали делиться на «ячейки общества». Я и глазом не успел моргнуть, как меня «женили» на самой красивой и популярной девушке класса/школы, причем по ее инициативе. Для меня это было полной неожиданностью. А если точнее — я был в глубоком шоке. Она была королевой, а я жалким троечником. Сначала пытался слиться, подозревая какой-то подвох, но потом вошел в роль и начал «писать» ей стихи, списывая их из непопулярной классики из «Библиотеки всемирной литературы», которой владели мои родители. Это прокатывало. «Королева» и правда верила, что я действительно сочинял все сам. Она была отличницей, но мало начитанной, как это часто бывает. В итоге ничего у нас с ней не срослось, но на поэзию я, неожиданно для самого себя, подсел плотно. (Игорь Лайнер)
Папе одно время вменялось в обязанности меня укладывать спать, он старался как мог, Есенин, в основном. «Собаке Качалова» и «Песнь о собаке» помню до сих пор. (Ирина Осинцева)
Третий класс закончился, начался четвертый класс, литература стала самостоятельным предметом. Анатолий Владимирович Соколовский, учивший нас русскому языку и литературе с четвертого по восьмой класс, посмотрел на нас и заявил: «Так. Каждый урок литературы мы будем начинать с чтения стихов. Читать буду не я (воспоследовала его знаменитая усмешка), а вы. Выбираете стихотворение русского поэта, которое вам нравится, учите наизусть и читаете перед классом. Есть желающие стать первыми?» Разумеется, я сразу же выскочила: «Я!» (С моим ростом и телосложением мне надо было всегда высоко прыгать и громко кричать, чтобы меня заметили.) Я-то я, а вот что читать? Пушкин, Лермонтов, Некрасов? Тоска, тоска, тоска. Дома я полазила по полкам и наткнулась на неизвестного мне поэта с коротким четким именем. Я взяла книгу и ушла из мира дня на три. В моей голове поселились только ласточки, розы, бабочки, сапфиры и луна. Мир стал невероятно красивым (и продолжает быть им через 35 лет, кстати говоря). Самым сложным оказался мучительный выбор — что читать? Все было так невероятно прекрасно, но в конце концов я выбрала о лилии и ручье. Я помню, как класс замолчал с первой же строки. Никто не жевал, не чесался и не кидался бумагой. Отзвенело, прокатилось, затихло, Анатолий Владимирович почему-то снял очки. «Это мое самое любимое стихотворение, — сказал учитель, — большое вам спасибо». Потом я читала перед классом и другие великолепные стихи и слышала не менее замечательные, но это ощущение идеальной гармонии и красоты — только от него, от Фета. (Нелли Шульман)
Поэзию всегда любила, мне кажется. Начиная с детских прибауток. Сама начала читать рано. Наверное, было разное, но помню большие книжки в голубых твердых переплетах: там был Пушкин. Ять, ер и фита не вызвали никакой трудности. Очень нравилась любовная лирика. Как-то я понимала про «огнь желанья». (Karina Kudymova)
Мой отец водил меня в детский сад через городской лесопарк и старые кварталы двухэтажных коммуналок. Дорога с учетом моего возраста занимала минут 20-25. От скуки и чтоб я не трещала непрерывно обо всем, что вижу, он играл со мной в упрощенное буриме — давал рифму, я сочиняла две строчки. Так с тех пор и сочиняю. (Вероника Гудкова)
А я полюбила поэзию в 28 лет, после рождения второго ребенка. Я с детства много читала прозу и считала себя читающим человеком, но поэзия не трогала. А потом будто доразвился этот орган, которым чувствуют стихи. Товарищ прислал мне запись «Не выходи из комнаты». Потом наложилось все остальное, современная поэзия, Серебряный век и Пушкин стал звучать для меня иначе. Детям бесконечно читаем Бродского, Хармса, Маршака, Барто. (Viktoriya Racheli)
В 8-м классе (1974) на школьном поэтическом вечере при свечах услышал стихи Вознесенского. (Михаил Сорокин)
Довольно банально — с Пушкина. У нас стояли синенькие томики его академического издания, я их просто регулярно брала и читала. Потом был запойный период Лермонтова (зелененькие тома). Про любовь к поэзии я не думала, просто это был очень естественный и понятный язык. А поразил уже в студенческие времена Волошин. У одноклассника оказалось с собой карманное издание — и я пропала. (Юлия Волкова)
В израильском интернате, одна, без родителей, которые остались «там», я прочла «Марбург». И заучила его наизусть. «В тот день всю тебя, от гребенок до ног, как трагик в провинции драму шекспирову, носил я с собою и знал назубок, шатался по городу и репетировал». И я поняла, что в жизни все не так плохо. (Masha Bahn)
Мама очень красиво стихи читала. (Raveh Neeman)
Мой папа был поэт! Генетика, наверное… (Cornel Busuioc)
Росла в доме Пастернака в Переделкине, совершенно не интересовалась в раннем детстве, что он писал, была уверена лет до 7-8, что все с ним так носятся, потому что родственники… потом увидела у мамы слепые распечатки «стихов из романа». И пропала. Там был «наш» домашний переделкинский пейзаж, мое поле за калиткой, которое всегда манило и обещало — как чистый лист будущего, а тут был он же, уже написанный, помещенный во что-то небывалое, в совершенно головокружительную вечность/бесконечность. «Вдали было поле в снегу и погост» или «Я один, все тонет в фарисействе, жизнь прожить — не поле перейти». Выучила сразу несколько наизусть залпом и без них не жила больше ни дня. А за ним ринулись разом все, не разбирая веков и ранжиров: и Лермонтов с Пушкиным, и Ахматова, и Цветаева (почему-то не стихи, а проза, впрочем). Потом похожее года через 3-4 случилось с первыми самиздатскими листочками с Бродским, которые мама достала из тайника и дала мне на день в утешение, так как было лето, все были на даче, а я болела. (Katia Margolis)
Было четыре года. Услышала со сцены и запомнила детское стихотворение про слона. Тут же вылезла на сцену и прочитала его. С тех пор воспринимаю стихи на слух. А поэзия началась позже. Сашу Черного прочитала. И Блока. Лет десять было. Меня раздвинуло внутри и дальше все время надо было дорастать до кого-то — Лорка, Хименес, Мандельштам, оба Неруды, Кирсанов, Лермонтов — уже неостановимый поток… (Ольга Ильницкая)
В захолустной районной библиотеке нашла маленький сборник стихов советских поэтов. Брала его домой несколько раз, переписывала стихи в тетрадь. А потом и вовсе его украла. Знала все наизусть. Сейчас помню только одно стихотворение оттуда, Асеева «Я не могу без тебя жить». Мне было 10 лет. (Good Natasha)
1952-53 год. Мне лет 9-10. Однотомник Некрасова. Читала Некрасова лет пять подряд. Даже не то, что любила, просто он был единственный. Потом подарили Шиллера. А уже с 15 лет — Маяковский. И только в 17 лет в один день, 14 июня — Бродский, Мандельштам, Цветаева. (Natalia Pervukhin)
У меня традиционно, сказки Пушкина и «Конек-горбунок» Ершова. (Галина Устюгова)
В школе влюбилась в стихи Есенина. Сочинение по нему сдавала, а потом и устный экзамен тоже. Много стихов нужно было выучить, вообще оказалось не проблема, просто запомнила, и все. Легли на сердце. (Ельчина Юлия)
У меня как-то скучно получилось — я училась читать по книжке Хармса, а первую прочла сама — «Усатый-полосатый», котик же. Такое не заканчивается и не начинается, расширяется, как доступное пространство, и список кораблей не то чтобы далеко оказался. (Тася Михайловская)
Папа обожал Маяковского и называл его гением. Мы с сестрой знали его стихи еще до того, как научились читать. И вы знаете, я с папой совершенно согласен! (Константин Лосев)
Кажется, все началось с Чуковского, в нем были спрятаны все поэты, которых полюблю потом. Но это была такая до-любовь, а осознанная началась с «Юнкерской молитвы» и «Как часто, пестрою толпою окружен» Лермонтова. А потом, уже лет в 13 — взахлеб декаденты — символисты, всяческие «Чтецы-декламаторы»… (Анатолий Якубов)
В 4 классе школы объявили конкурс на стихотворение о Родине. Я откликнулся. Помню несколько строк:
Ты видишь лес, поля, траву и речку под горой,
Все это Родина моя, и я горжусь тобой…
Отдал и забыл. Примерно через месяц днем я делал уроки, мать помогала. Слушали вроде «Пионерскую зорьку» или что-то другое. Неожиданно услышал по радио свои стихи в исполнении женщины. Подумал — украли! Но потом прозвучали мои данные и номер школы. У матери потекли слезы. Я принялся читать поэтов без разбору… (Гера Фотич)
Поэзия Серебряного века вскружила голову в 10-м классе. Писала реферат о Поликсене Соловьевой и пропадала в библиотеке до закрытия, зачитываясь газетами прошлого века с ятями и детским журналом «Тропинка».
Тишина золотовейная в осеннем саду,
Только слышно, как колотят белье на пруду,
Да как падает где-то яблоко звуком тугим,
Да как шепчется чье-то сердце тихо с сердцем моим. (Albina Raivio)
Лермонтов сперва, потом Мандельштам и Коржавин, а уж потом все и всё. (Максим Жарницкий)
Я полюбила поэзию еще в раннем детстве, благодаря моему папе. Воскресенье было самым лучшим днем — утром я забиралась в постель к родителям, мама вставала готовить завтрак, а папа читал мне стихи. Начинали, конечно, с детских. «Почитаем Маршачка», — говорил папа. И мы читали вместе. Читать я научилась в 4 года. Сначала это были детские стихи Маршака, Барто, Чуковского, Маяковского… но очень скоро мы перешли к «взрослым» стихам. У нас была игра: папа цитировал четверостишие, и я по стилю должна была определить, чье оно… и мы его находили, и читали полностью, или папа читал мне наизусть. Потом, в юности, я открыла для себя поэтов, которых папа не знал или не любил, но много лет я жила его вкусами… Папа, кстати, не был гуманитарием, он был инженером по образованию. (Alla Zemlyansky)
Когда прочитала «Февраль, достать чернил и плакать…» лет в 12… С тех пор я пропала. Это было в феврале, и мне как раз очень хотелось плакать. И пошли поэты Серебряного века, ела книги одну за другой. Следующий этап произошел лет в 18, когда я прочитала «Отмечая времени быстрый ход…» Левитанского. Я полночи ревела над ним. Не понимала, почему я раньше не знала его поэзии и почему это не проходят в школе. Вот. (Маша Котова)
В 5 классе Блок: вдруг изумило, что можно писать не только о незнакомых вещах незнакомыми словами, как Пушкин и Лермонтов, но и о знакомых вещах незнакомыми словами. Девушка в церковном хоре, она без мысли и без речи, незнакомка, Кармен оказались именно знакомыми, они могут быть, а не просто быть показанными. Потом уже я понял, насколько может быть и пушкинская любовь. (Александр Марков)
Начала писать стихи в 4 классе. Моя учительница отвела меня на кружок замечательного детского поэта Вадима Александровича Левина. Ну и пошло! В юности уже ходила в библиотеку Короленко (это Харьков), выписывала там по 10 разных книжек. Некоторые давали, это было непросто. Так прочитала Вознесенского, Евтушенко. У спекулянтов покупали с подругой Ахматову, Цветаеву, Пастернака, Мандельштама из «Библиотеки поэта». Потом в самиздатовских перепечатках пришел Бродский. (Горелик Елена)
Когда мне было 4-5 лет, мама читала мне свои стихи, и потихоньку учила сочинять. Простые, детские. (Писательница и драматург Марианна Яблонская). (Марианна Вера Яровская)
Открыл поэзию вместе с настоящим открытием смерти собственной как неизбежности. То есть в шестнадцать. Сложилось первое: «Меня убили! Тело лежит Средь белых лилий А вода бежит Под черной радугой — задыхаюсь я Солнце черное встает Среди огня. Никто не хочет Теперь уж жить. Лишь волки учатся По-волчьи выть Плавятся улицы Горят дома. О, как мне хочется Все сжечь дотла Чтоб лось проелся Среди домов. И чтоб напился Из лужи слез. Опять нас гонят Куда хотят? И я в том стаде? Нет, я распят. Распят тоскою Средь площадей И все толпою Идут глядеть. В вас нет вины Вы тупы, серы Нет боли и любви И нету веры Тащите нас Богами в закланье О нас ударит Набат молчанья». Сложилось сразу, как вдох. Теперь живу не как прочие, выдохнул-вдохнул, а вдохнул-выдохнул. Надеюсь на вдохе и покинуть сию атмосферу. (Валерий Дроздов)
В десять лет мне казалось, что я люблю поэзию, но когда я открыла том Пастернака, поняла, что до него были привязанность и случайные мимолетные увлечения, а никакая не любовь. С Пушкиным выросла, он мне как старший брат. Есенина встретила на каникулах, симпатичный. Но Пастернак мне по-настоящему снес голову. Мне хотелось все время о нем говорить, но я молчала, говорить о таком невозможно. В общем, у меня был долгий бурный роман с Пастернаком, а лет через семь я встретила Мандельштама. И ушла к нему. (Ольга Василькова)
Бабушка, учительница русской литературы в средней школе, очень любила Маяковского, и когда мне было лет десять, она читала мне вслух, очень впечатлило. (Denis Trusov)
У меня папа по выходным, когда был в настроении, вслух декламировал. Он знал огромное количество стихов, мне кажется, сборниками прямо наизусть. Папа был большой и громкий. Я обожала эти моменты. Есенин, Маяковский, Евтушенко, Вознесенский. Иногда кто-то еще проскальзывал. И как по-разному эти поэты звучали! Да, а потом я стала читать сама, и неожиданно мне понравились совершенно другие поэты. Но папины привязанности все равно всегда со мной. (Lara Troyanovsky)
Я в книжном открыл одно из первых, наверно, в СССР изданий Осипа Мандельштама, и пропал. 11 лет мне, кажется, было. (Ilya Vobble)
Сначала как все примерно, а потом вышел апрельский номер «Юности» за 1987-й год, где Еременко, Искренко, Парщиков и многие-многие прекрасные живые. Тут проникся совсем в 14 годиков. А еще раз — в 35, когда сочинять начал сам. (Андрей Пермяков)
В первых классах не мог заучивать стишки. Восхищался ловкостью плетения слов, но до урока все расплескивалось. Но в девять лет на даче обнаружил хозяйскую «Илиаду» — огромный том 30-х годов с классицистическими иллюстрациями. И сошел с ума от шага гекзаметра — что, так можно?! А дома у мамы, отдельно от прочего книжного моря, была тонконогая мебелишка со сдвижными дверцами. Сначала там нашелся белый с золотом Пушкин с авторскими картинками. И вдруг выяснилось, что я могу страницами вспоминать «Онегина». Рядом с Пушкиным щепетильная мама забыла на видном месте «Войну богов». Это был мой первый «Литпамятник», читанный тайком, сидя на полу у креденцы. И понеслась по литпамятникам: Бодлер (с волшебными именами незнакомых переводчиков: Эллис, Панов, Якубович…), Сандрар, Аполлинер — прочитаны до Блока и Пастернака. Бродского я выучил на слух уже после школы, в КСП, от Мирзаяна и Клячкина. И только потом прочел в самиздате вместе с обэриутами. Последним появился синий Мандельштам. Эту книжку из «Библиотеки поэта» я запомнил наизусть. Через десять лет, в 1991-м, иллюстрируя ОМ по заказу «Детской литературы», мог не заглядывать в рукопись. Картинка моя — «Бессонница, Гомер…» из того сборника. Сейчас живет в виде стикера в телеграме. (Юрий Гордон)
Смешно и поздно. Читал в школе по программе Блока и провалился в одно его тире. «Ты помнишь, в нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда. Четыре — серых», и потом от этого тире пошли как по воде круги во все стороны, и довольно быстро (лет за пять) покрыли пространство от Антиоха Кантемира до Всеволода Некрасова, но по ходу дела в этот же водоворот угодили и Платонов с «Чевенгуром», и Набоков с «Защитой Лужина». На первом курсе каждую неделю ходил в один и тот же книжный рыться в поэтических брошюрах, где находились кто угодно от Межирова до Фроста. Мне кажется, я и до сих пор читатель поэзии прилежный, но со слабой техникой, скорее в любительской лиге, чем профессиональной. Но любителям проще любить. (Александр Гаврилов)
В учебнике первого класса (1992 год) было стихотворение «Есть город золотой…», до сих пор помню, как смотрю на эту страничку, сидя за партой. (Яна Михайлова)
В двенадцать лет — со стихотворения Мандельштама.
«На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле…»
Это был нарастающий восторг сначала от того, как сказано о том, что я тоже хорошо, но безмолвно знаю — голубая эмаль неба и сетка тонких веток на ней, как на любимой бабушкиной китайской тарелочке! Но восторг нарастал с каждой строкой — и дошел до никогда ранее не испытанного на словах:
«Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти».
У меня и до сих пор меняется дыхание, когда я про себя это произношу. А еще через год мне попался (тайно) в руки самиздатовский «Большой террор» Конквиста — и я читала с нарастающим потрясением — и дошла до свидетельств о том, что было с Мандельштамом в лагере — и все! Это был первый опыт отчаяния и рыданий, от которых можно умереть… (Nana Shekhter)
Мама откуда-то — нищее послевоенное поколение — знала наизусть много стихов: цитировала целыми антологиями, которые я запоминала «с голоса». Мама же рассказывала об обожаемом Маяковском так, словно он — близкий родственник, и тот стал первым из открытий: любовная, конечно, лирика — «гражданская» не зацепила. Родители были страстные библиофилы: на полках выстроились все возможные подписки, в том числе — поэзия. Литературные журналы не выбрасывались — собирались год за годом, перевозились на дачу, когда заканчивались свободные места. Гости приходили с именами «Гумилев», «Мандельшам», «Цветаева» — тоже запоминала, и повезло с Валентиной Андреевной, учителем литературы, которая уже знакомые фамилии встраивала в эпоху, соединяла гармонию с алгеброй. Позже, в Ленинграде, я получила доступ к академическим столичным библиотекам, и новые друзья делились рукописным и перепечатанным самиздатом. Одно из детства стихотворение так и не нашла, сколько ни искала. Услышано от дверей школьного актового зала, где столичный лектор оглушил строчкой с ворожбой мягких «эль»:
«…лицом просветленным Алены влюбленной». Называлось — «Вязь». До сих пор горюю. (Ольга Максимова)
Рос с Маршаком и знал наизусть без усилий все его переводы, но это была не поэзия, а Маршак, как спать и гулять и прочие книжки. А в 14 попалась «Баллада Редингской тюрьмы» в переводе Нинели Воронель и ударила в сердце, и оно поняло поэзию навсегда. (David Dector)
У нас дома было два поэтических сборника из «карманной серии» — Саша Черный и Багрицкий. Уже в подростковом возрасте мне подарили двухтомник Заболоцкого. Думаю, это и есть бэкграунд, притом довольно странный. Но, в общем, это привело к тому, что Багрицкий для меня поэт первого ряда. Ну и Заболоцкий, конечно, по определению. А Саша Черный, видимо, научил тому, что стихи — это всегда некая история (Мария Галина)
Маяковский. Это было совершенно внезапно, в 10 классе, после всех этих бодрых что-такое-хорошо. Я ехала в электричке, пыталась что-то учить по сборнику «Серебряный век» и вдруг наткнулась на любовную лирику ВладимирВладимировича. «Ли-лич-ка!». И все, я чудом не пропустила свою остановку, потом зависла на вокзале, пока не дочитала, потом перечла в автобусе. В общем, к маме вернулась другим человеком. (Дина Воробьева)
Любовь к поэзии мне привил папа с самого детства. Одно из самых ранних воспоминаний, как папа ложился на ковер в нашей комнате по вечерам, когда укладывал нас спать. Читал Блока, Пастернака, Евтушенко и Заболоцкого. До сих пор, если приходит сообщение на Вотсап от папы, скорее всего это будет какое-то интересное стихотворение, на которое он наткнулся и хочет поделится. Посередине какого-нибудь сложного и насыщенного дня я всегда открываю приложение от папы и читаю стихи, которые его чем-то зацепили. Единственное, в чем могу сказать, что разбираюсь хорошо, это в поэзии. (Natasha Yampolski)
А я не помню…. Болела часто в детстве, лежала дома и ПСС Пушкина читала все подряд — от ранних лицеистских до последних… Причем не ясно осознавая, что это стихи и я читаю стихи, то есть я не различала, видимо, «что говорю прозой». Зато Лермонтов как-то сразу ошеломил до такой степени, что переписывала из книги стихи, как будто этим актом они становились моими личными… Зато теперь я Лермонтова не читаю. А Пушкина всегда, раз в год «Евгения Онегина» просто для наслаждения. (Наташа Барбье)
Одно из моих первых воспоминаний — то, что у слов бывают одинаковые хвосты, и когда их ставишь рядом, получается что-то важное, важнее обычных фраз. Сперва я рифмовала «нести» и «принести», потом мне объяснили про то, что у слова есть серединка, и она должна быть разной. Ну и дальше я покатилась сама. Писателем мне, такой маленькой, было быть интереснее, чем читателем. Слушать стихи поэтов я полюбила уже ближе к 15-ти, но предпочитала, чтоб это были тексты песен. И вот когда мне в 20 лет сообщили о верлибрах, ох меня переломало. Тут-то я, наверное, и полюбила поэзию. (Neanna Neruss)
Если бывает в каких-то там отделах мозга предустановленная любовь еще до знакомства с предметом, то поэзия — самый очевидный пример. Хорошо помню, что многократно слушая в исполнении бабушки «Колыбельную» Лермонтова, до умения читать, все время просила повторить. (Ольга Зондберг)
Поэзию не полюбила. Мама обожала стихи, все время меня ими пичкала. Кстати, недавно с удивлением заметила, что вот и отец мой не любил стихи. Но его нелюбовь она приняла как должное, а про меня думала, что это неправильно, продолжала внушать. Максимум мне нравились слова в песнях. Стихи без музыки — вообще ни о чем, впрочем, и барды все туда же. (Светлана Смирнова)
Был прекрасный мартовский день. Вероятно, каникулы, мне было лет 14-15. Я сидела дома и читала все подряд. По ошибке мне попал в руки маленький томик Гумилева. Я не знаю, как его напечатали, и где родители его взяли. Это было как-то до волны возвращенной поэзии. Это был, наверное, первый сборник после забвения. Маленький черный, с золотыми буквами на обложке. Я начала читать и просто провалилась. Это было два противоречивых ощущения:
1) что я с чем-то столкнулась в первый раз,
2) что я настолько хорошо это знаю, что непонятно, как могла забыть.
Иногда мне казалось, что Николай Степанович залез в мою голову и все сформулировал до того, как я это вообще подумала. Я немедленно выучила «Шестое чувство». Казалось немыслимым закрыть книгу до того, как я это запомню навсегда и буду прокручивать это в голове всегда, как только захочу. Я не знаю, сколько прошло времени, наступила темно-синяя мартовская темнота, из окна дул пронзительный шелковый ветер. Для меня с тех пор вообще так выглядит прорыв в другое измерение, мартовский ветер, темное небо и странное ощущение того, что я нашла забытое сокровище, которое у меня всегда было, и смотрю на него в изумлении. Гумилева люблю построчечно. Он циркулирует у меня в крови и в дыхании. Забавно то, что новая поэзия может прийти ко мне только в конце февраля и марте. Потом как-то захлопывается верхняя крышка, и я остаюсь с тем, с чем уже знакома. (Anna Tolpeykina)
В школьной библиотеке взяла томик Гейне без обложки, чтобы подлатать, и пропала. Потом случился Заболоцкий, и понеслось. (Ольга Шестова)
Года в три или четыре болела, и мама читала мне «Песнь о Гайавате» — заворожило совершенно; а дальше в ход пошла вся библиотека, ход событий не восстановить. (Алена Лойтер)
«Мцыри». В шесть лет. Сразу выучила наизусть. (Юлия Пятецкая)
Дома любили поэзию, восхищались всем подряд, от Бродского до Олейникова, как тут устоишь? И при всем презрении моем к школьной программе, тоже культивированному дома, учительнице литературы удалось открыть мне глаза на Пушкина, опять же потому, что любила она его искренне, а это заразительно. Помнится, я гордым Байроном заявила, что стихи пошлого Некрасова учить не буду, на что она мне кротко ответила: «Ну выучи еще 10 стихотворений Пушкина». Мы с одноклассниками в той четверти говорили стихами, так много их было в голове. В итоге в поэзии люблю очень разное, но люблю, читаю, открываю для себя новых поэтов постоянно. (Евдокия Лапина)
Если честно, у меня маленькой задергался бы глаз от сочетания «любить стихи», потому что они как-то все время были. Поэтому я не помню никаких таких открытий. Может быть, стихотворение из Алисы, ну то, с батальной сценой. Бармаглот там в русском переводе, да? Так вот, весь его пафос, который взрослому человеку кажется смешным стебом над соответствующим жанром, я восприняла как супермистическую суперхтоническую и суперсерьезную легенду, и сидела вся такая в мурашках. (Алия Хагверди)
Не полюбила — специально поэзию, а годам к 14 полюбила взасос Слово во всей его многоликости и магии. (Александра Финогенова)
В школе читала и переписывала в специальную тетрадь разные стихи, как это бывает у девиц. А летом 1991-го в маленьком городке случайно увидела в киоске «Союзпечати» черную и белую книжки с избранным и «Четвертой прозой» Мандельштама. По 10 рублей каждая. С тех пор ничего больше не переписывала, естесно. С тех пор чистая бесконечная ненависть к совку. (Venera Sd)
Полюбила поэзию в 33 годика, когда стала читать своим младенцам современных детских поэтов. И не очень современных. Хармс, Юнна Мориц, Дональдсон, Полозкова. Они меня успокаивали и вводили в транс просто ритмом, глубоким смыслом, неожиданными аллегориями. Обожаю! До «взрослой» поэзии, видимо, не доросла пока. (Наталья Кадабнюк)
В 2012 году посмотрела лекцию Линор Горалик на «Дожде» про современную поэзию и решила сделать еще один «подход к снаряду», хотя я всегда была страстным фанатом прозы, до воинствующей дрожи не понимавшим, зачем нужно рассказывать что бы то ни было в рифму. (Катя Шольц)
Лет в 12 как-то все сошлось — четырехтомник Гумилева, «Золотой том» Пушкина и антология «Мировая поэзия для детей» под редакцией Григория Кружкова. (Artem Serebrennikov)
Бабушка после купания заворачивала в белое пушистое, проглаженное горячим утюгом полотенце и сажала в подушки, брала прижизненного Пушкина с ятями и читала «Руслана и Людмилу». Это было волшебством. (Алена Шварц)
В старших классах мы учились работать на ЭВМ ЕС-1840, и мне попалась пятидюймовая дискета с загадочными текстовыми файлами без указания авторства текстов:
«А из-под темной воды бьют колокола,
Из-под древней стены — ослепительный чиж.
Отпусти мне грехи первым взмахом крыла;
Отпусти мне грехи — ну почему ты молчишь?!»
Я насторожился. Интернетов не было, а из ленклуба я тогда слушал только «Кино». Потом появился интернет и Константин Арбенин, «Монолог о языке» которого я выучил наизусть и впечатлял впечатлительных дев. Но только прочитав в ЖЖ Ольги Арефьевой первые пирожки, окончательно пропал и свихнулся на ямбе. Вот уже 10 лет вытесываю эти поэтические нэцке и иногда даже получается, но главное, что терапевтический эффект присутствует. (Oleg Grakelo)
У мамы была тетрадь с переписанными от руки стихами — Ольги Берггольц, Юлии Друниной, Вл. Солоухина, лет в 10-11 нашла, прочитала и влюбилась в поэзию. (Люся Долгая)
Однажды один претенциозный пошляк провожал от метро до дома далеко (от Ленинградского политеха до Пр.Луначарского). Читал Ахматову про сжала руки под темной вуалью и другое. Я, конечно, была влюблена. Все срослось. С тех пор поэзия появилась в жизни. (Dasha Koyfman)
Когда-то в далеком детстве в книжном открыла томик Бодлера на стихотворении о мертвой лошади. И все, заболела поэзией на несколько лет. Даже сама писала и публиковалась в институтском сборнике, страшно вспомнить. (Anita Mishnjova)
Вы будете смеяться, но моя любовь — дописьменная, через песни, через всякое это «гори, огонь, как Прометей» (и что такое прометей — еще неизвестно). Когда буквы впервые сами собой сложились в слова — это тоже было стихотворение, от радости я не запомнила его, про улитку, в «Веселых картинках», мне не поверили, что я читаю, заставили читать вслух сразу много всего… а еще мороз по коже помню от баллады Жуковского «Кубок», и чувство родства (как он меня понимает!) от строк: «Тебя будить я побоялся // И с великаном сам подрался» (словно другой ребенок, такой, как я, сказал). (Людмила Казарян)
Сначала «Руслан и Людмила», а потом «Евгений Онегин» классе в пятом. Целый мир в стихах. Другая реальность. (Marisanna Shteynman)
В доме был четырехтомник Маршака, и мне девятилетней стало мало первого «детского» тома. И я нашла в третьем переводы Бернса. И все, погибла навеки. До сих пор, через тысячи других стихотворений, это мой любимый поэт. (Юлия Мельник)
В 14 лет прочитала «Воспоминания» Анастасии Цветаевой, и понеслось! Толстую зеленую книжку стихов Марины Ивановны знала наизусть, кажется, всю… Она мне часто снилась, и мы замечательно душевные беседы вели по ночам. (Alexandra Dmitrieva)
У меня началось с толстой книги Маршака «Сказки, песни, загадки». Перечитала ее вдоль и поперек, она мой учебник стихосложения. И графики. Иллюстрирована была лучшими художниками. Сейчас ни то, ни другое не потускнело. Советский патриотизм и описания природы и тогда пропускала, и сейчас. А алмазы остались алмазами и сейчас. (Ольга Арефьева)
Перешла в другую школу, гораздо проще и не такую престижную (так было удобно маме). А там на меня «положила глаз» малоприметная девочка. Ее отец был филологом, заметным в городе, а мать, учительница музыки, всю жизнь учила французский, мечтая о поездке во Францию в то безнадежно советское время. Я не человек start up — схожусь медленно с людьми, городами, идеями. Постепенно отец моей подруги познакомил нас с поэтами Серебряного века, футуристами, дадаистами. Цветаеву могли обсуждать часами, добирая аргументации в ее биографиях, прозе, мемуарной литературе. Жили в режиме постоянного цитирования — настоящий постмодерн, но мы об этом не знали. С той девочкой общаемся до сих пор (нам по 50). И это настоящая дружба. Передала любовь к поэзии МЦ дочери, считаю, жизнь состоялась. (Iuliia Zharikova)
Родители, утомленные ежевечерним чтением и моим нытьем «ну еще страничку, ну пажааалуста», научили читать года в четыре и сразу подсунули «Руслана и Людмилу». После слова Лукоморье навсегда очаровалась и взахлеб читала все, что рифмовано и нерифмовано (Кортасар, Блок и пр). Помню наизусть сотни стихов и почти всего «Евгения Онегина». (Daria Mozel Lakshina)
Лимерики, Шекспир в переводе Маршака. Спасибо нашей учительнице английского, делали художественные переводы, погрузила в предмет и в любовь. (жанна самохина)
Мне было 4. Я написала для папы нелепый стишок, а он звонко поцеловал меня. И поняла я, что поэзия — это когда слова тебя целуют.
Мне было 14. Однажды ночью открыла томик Цветаевой — и понеслось: Ахматова, Чиж, томская «Лимонка»… Я поняла, что поэзия — это рок-н-ролл.
Мне было 31. Странный парень прочел свои стихи, и я поняла, что передо мной сама поэзия. Ну, я ее полюбила. Его, в смысле. Ее.
Мне было 33. Я снова потеряла голову от очередного поэта, он звонко меня целовал, говорил что-то про мои стопы и волосы. И поняла я, что нет у меня ни стоп, ни волос, ни мужика — одни только слова. Потому что мужья приходят и уходят, а стихи остаются.
И тогда я полюбила поэзию. (Полина Корицкая)
Всю жизнь люблю поэзию в песне. А сами стихи для меня, пожалуй, начались с ноктюрна «на флейте водосточных труб». (Надежда Демидова)
В пять лет дедушка подарил мне «Илиаду», и я ее с удовольствием прочла. До этого я уже читала сказки Пушкина. Но по-настоящему я полюбила поэзию лет в 17, когда впервые влюбилась. (Ольга Эйгенсон)
Лет в 13 или около того подруга подарила мне на день рождения «томик Ахматовой» (синий, толстенький и библиографически довольно полный, как я теперь понимаю). За следующий год я его натурально выучила наизусть, не потому что учила, а потому что читала — много раз, с любого места, по кругу. Любовь к Анне Андреевне могла бы, наверное, и не случиться, но случилась первая любовь. И все это про «ты плачешь — я не стою одной слезы твоей», и «вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему» оказалось очень вовремя и очень созвучно. А от строк «пьянея звуком голоса, похожего на твой» меня трясло так, что я даже подумывала, не сделать ли такую татуировку (но в 13-14 лет это было не очень выполнимо). Так что любовь к поэзии в моем случае можно считать первой производной первой любви. Кстати, потом, много лет спустя, мне попалось какое-то интервью Ахматовой, где она разносила свои ранние сборники в пух и прах. И сетовала, что, если бы могла, из раннего оставила бы только эти две строчки: «пьянея звуком голоса, похожего на твой». И вот тут я самодовольно подумала, что, возможно, что-то понимаю и про поэзию, и про Анну Андреевну. (Anna Ivanova)
Мы с сыном остались вдвоем, когда ему было восемь (надо же, сегодня как раз об этом писал у Д.Крылова!). Правда, сначала нас было трое. Была еще моя молодая жена, немамасына. Они всегда отлично ладили, когда я был воскресным папой. А тут школа, уроки. Задали выучить Пушкина. Наизусть. А слова там есть непонятные для ребенка восьми лет. Так никто уже не говорит. И сын никак не мог запомнить, зависал и обнулялся на этих словах. А Анка (так звали жену) стала раздражаться все больше и больше. И сорвалась. Я подумал: «Если он запомнит, что я его не защитил, мне п***. Отвел Анку на кухню: «Никогда так не делай». Поругались. Я сказал: «Уходи». Ушла. Мы остались вдвоем. Через много лет, сын уже взрослый, я у него спросил: «Ты помнишь?»
Не-а, не помнил, слава богу. (Андрей Лев)
Не могу сказать, что когда-нибудь не любила поэзию, но самостоятельно и не без удовольствия рыться в сборниках стихов начала в 5 классе: новый учитель словесности велел примеры в домашней работе не придумывать, а цитировать из литературы. Вот я и брала книжку с полки — в стихах искать примеры употребления слов, структуру предложения и т.п. было интереснее, чем в прозе — и читала, пока не находила нужное. А со временем начала возвращаться к тем же текстам просто чтобы перечесть. (Eghzarw d’Eghzarw)
Полюбила поэзию, когда позавчера посмотрела видео, на котором Александр Курбатов стихотворение про алкоголь читает. (Анна Логвинова)
До школы я жила у бабушки, и из развлечений у меня там были: резиновый мячик, пластмассовая утка и книга с яркими иллюстрациями — «Сказка о царе Салтане». По этой книге я научилась читать и до сих пор помню ее наизусть. Когда же пошла в школу и получила доступ к школьной библиотеке, то еще долго отдавала предпочтение стихам, а не прозе. (Snejana Hill)
Есть два ключевых момента. Один еще, скажем так, допоэтический. Тогда, примерно в 1993–94 годах, слово «поэзия» для меня еще не имело какого-то серьезного смысла. На фоне того, что я был воспитан на песнях Высоцкого и даже Деду Морозу читал «Здесь вам не равнина, здесь климат иной», ко мне попала кассета (обычная «сорокапятка»), на которой с разных сторон были записаны два совершенно разных альбома: «Колхозный панк» Сектора Газа и «Рано или поздно» Технологии. И это в корне изменило мои представления о том, что такое текст песни. Это было в своем роде откровение и во многом определило мою дальнейшую тягу к сочетанию несочетаемого. Второй момент — в конце школы, когда я уже и сам писал стихи, и много читал, но всерьез стихи все еще не воспринимал. То есть это уже можно считать более осознанной любовью. И случилась она благодаря, как ни странно, Валерию Брюсову. А точнее, благодаря его стихотворению «Творчество». Вот эти вот «словно лопасти латаний // на эмалевой стене», «всходит месяц обнаженный // при лазоревой луне» поразили меня звукописью, поэтической оптикой, сочетающей, казалось бы, несочетаемые вещи, и рефренностью, в которой строки заплетены косичкой. Позже появились и Мандельштам, и Пастернак, и Вознесенский, и Бродский, и многие другие имена, но «Творчество» Брюсова до сих пор является истоком и служит ориентиром. (Иван Клиновой)
В начале 90-х по телевизору шла программа Виталия Вульфа «Серебряный шар». Он там очень манерно, с завываниями, читал стихи. Мне было лет шесть, я после этого взяла первый попавшийся том стихотворений (это оказался Гумилев) и стала читать вслух под Вульфа. Зашло. (Ольга Виноградова)
Лет в 16 случайно из любопытства открыла сборник японских хайку, а там было стихотворение Бусона:
Статуя князя преисподней
Так ярко алеет рот
У князя Эмма, как будто
Он выплюнуть хочет пион.
(Перевод В. Марковой)
И этот пион мне не давал покоя много дней — ну что он, издевался над нами, что ли, Бусон?! Почему-то в этой точке поэзия странным образом вдруг обрела смысл и релевантность, перестала быть просто словами в рифму, которые зачем-то нужно заучивать к праздникам. Ну и на востфак я поступила тоже из-за пиона, то есть Бусона. (Ekaterina Koda)
С маминого голоса. Почти весь Серебряный век звучит в моей голове ее голосом. Она водила меня в школу, а по дороге, все 15 минут, что-нибудь мне читала. Потом я гордо стала ходить сама, класса с третьего. Зато когда я стала подростком и появилась собака, эти гуляния поневоле возобновились. Я, как в старом анекдоте про перепечатывание на машинке «Войны и мира», чтобы внук прочел (потому что читает только самиздат), тогда любила только то, что не имело отношения к школе. (Julia Trubikhina)
Открыла в детстве томик японской поэзии в переводах Веры Марковой, очень удивилась. Помню, что у меня пронеслась шальная мысль типа «Интересно, а как это звучит по-японски?» и «Смогу ли я когда-нибудь читать Басе в оригинале?» Пришлось поступать в МГУ, учить японский, поехать в Японию, чтобы там вступить в поэтический кружок хайку и даже написать несколько стихотворений по-японски. Все это вылилось в собственный поэтический проект Haiku Daily, где я перевожу и комментирую классическую и современную японскую поэзию. Неожиданно для себя даже стала «учителем поэзии», придумала несколько поэтических курсов о хайку, на прошлой неделе даже съездила в Казань, чтобы дать мастер-класс «Хранители осени. Как понимать японские трехстишия в XXI веке». Стараюсь читать и переводить хайку каждый день, ведь японская поэзия — это самый быстрый путь к пониманию японского стиля жизни и японского взгляда на мир. До сих пор не понимаю, почему поэзию так часто игнорируют. Вот пытаюсь по мере сил заражать своей любовью окружающих. (Anna Semida)
Для меня поэзия началась с Лермонтова в 11 лет. Хотя я писала стихи с 6 лет. О цветах, облаках, о маме, о родном городе. А вот с 11 лет я стала писать о себе. Произошло это в Пятигорске, в санатории, где я впервые увидела горы — восторг, счастье! — и прочла стихи Лермонтова о Кавказе: они были величавым зеркалом, выражением моего же восторга — но я бы не смогла так сказать, я не сумела бы сформулировать то, что меня переполняло, а теперь могу, вооружившись этими стихами — «Тебе, Кавказ, суровый царь земли…» — вот именно пафос, лиризм и музыка этих стихов были равновелики горам — и это было счастье… (Ольга Андреева)
В деревне, где я проводила лето, книг было мало, и принцип их подбора был совсем неочевиден. Но я упорно их читала, по кругу. И вот среди них — ПСС Маяковского в 12 томах (красное такое, с золотым тиснением на корешке, середины семидесятых… как живое перед глазами). Ну и вот… Так я в 7 лет полюбила Маяковского, а потом и всю поэзию. (Ксения Ерыкалина)
Банально все. Советская школа, дворовые песни, Высоцкий и рок — гитара, гитара, гитара, — и уже томики Мандельштама и Цветаевой от мамы (но что мы понимали тогда, дети советских ИТР?) — институт, и страстное желание попасть в очень закрытый тогда КСП, и попадание, и знакомство с очень нетривиальными околодиссидентскими кругами — как в КСП, так и в родном турклубе, — куда осела веселая колония заваленных в «вузах первой категории» евреев — и вот тут Бродский. Как говорят испанцы, «его поразило громом». Неграмотный звереныш, советский маугли — инстинктом почуял повадку льва. Того единственного, кто встал через запятую с тем самым «серебром» (с) Сорокин. Сначала, как ни смешно, в гениальных песнях Мирзаяна — культуртрегерскую роль которого еще только предстоит оценить. Затем — в слепых ксерокопиях Ардиса, которые — еще раз смешно — переписывал от руки, поскольку дали, как водится, на ночь. Ну, а потом — и Соснора, и Левитанский, и многие-многие другие. И — сегодня заново Пушкин. (Гамид Костоев)
Ох. Даже не знаю. Во-первых, был такой сборник «Мысль, вооруженная рифмой», там был серьезный (на самом деле простейший) разбор стихов именно что от Кантемира. Например, басня «Ворона и лисица» последовательно трех разных поэтов:
«И можно то сказать тебе без лицемерья,
Что паче всех ты мер, мой светик, хороша!
И попугай ничто перед тобой, душа,
Прекраснее стократ твои павлиньих перья!»
(Нелестны похвалы приятно нам терпеть.)
О, если бы еще умела ты и петь…»
(А.П. Сумароков)
А еще мне дико понравился стих Евтушенко. Папа послушал мои восторги и принес томик Арсения Тарковского… Но первая настоящая любовь, пожалуй, Бродский. Не то чтобы его стихи качественно отличались от Цветаевой, например. Но я его САМ принес в семью, угощал им родителей, это был первый поэт, которого я открыл им, а не они мне. Как позже Театр на Юго-западе стал первым моим театром, которым я угощал их. И, наконец, были еще песни под гитару — Беранже пели за столом с моих лет трех. И это тоже в копилку. (максим чайко)
Я начал читать очень рано, дома был толстенный том Пушкина, и я, маленький, проникся музыкой «Буря мглою…», «Сквозь волнистые туманы…». Так что стихи я полюбил лет с четырех-пяти. Но инициации подвергся лет в 14, когда случайно купил карманного формата томик Багрицкого — меня прельстили звук имени и фото автора, уж не помню, на каком стихотворении я открыл книжку и увидел, как из слов собирается картинка. А после строчки «Тихонов, Сельвинский, Пастернак» стал искать этих поэтов и в конце концов таки напал и запал на Пастернака. (штыпель аркадий)
Мама подружек купила диск Тухманова «По волне моей памяти», и я, очарованная текстами песен, взяла в библиотеке сначала томик Ахматовой, после — других поэтов Серебряного века, и влюбилась в их стихи навсегда — Ахматова, Блок, Волошин, Цветаева, Брюсов, Гумилев. Переписывала стихи в блокнот, до сих пор помню наизусть много любимых стихов и иногда про себя их читаю… (Ирина Иванкова)
Сама стала писать. С двух лет рифмовать, с шести — стишки. Прабабушка Ая (Александра, Шейна по рождению) лет с трех читала со мной Пушкина, Надсона. В три года наизусть знала больше, чем сейчас. Нынче и собственные стишки не всегда узнаю. Дорастала до Цветаевой. «Шкоооольные гоооды» (ненавистные). Самостоятельно, разумеется. На выпускных читали советских и Маяковского, а я взывала: «Мой милый, что тебе я сделала?!» Был период Вознесенского. Потом встретила Бродского. Любить и знать — одно и то же? Я вот не уверена, что знаю. Люблю ли? Но ИБ и МЦ — моя метафизическая дорога. Иногда МЦ и читать не могу от тока узнавания. В общем, это та насущная работа, вне которой чувствую себя бездельницей всю жизнь. Чем бы ни занималась. (Inna Kulishova)
В подростковом возрасте прочитала одновременно стихотворение Ахматовой в «Новом мире» («Это рысьи глаза твои, Азия…») и Риммы Казаковой в «Юности» («Становлюсь я спокойной…»). Ничего не понимала про качество, про иерархии, про имена, — просто оба, по тогдашнему ощущению, были адресованы вот прямо мне. Ну и дальше, как говорится — стремительным домкратом. (Галина Ельшевская)
Никак. Сначала не любила поэзию из-за самой литературной формы, потом в остроощущаемые 19 попала на выступление сначала Ес Соя, а чуть позже и Полозковой. Помню, не могла перестать рыдать. После этого не люблю тоже, но причины поменялись. (Юлия Николаева)
Услышала, как Козаков читает Бродского, и пропала. (Ekaterina Markina)
Мама пела мне песни Вертинского в качестве колыбельных. Я помню отчетливо только «Сероглазого короля». Про Ахматову я узнал сильно позже. А вообще мой дед был каким-никаким поэтом, да еще крепко дружил и сотрудничал с Есениным до его гибели, поэтому в доме был культ стихов Есенина. Считалось, что он наш родственник, и уже поэтому его поэзия достойна прочтения. (Sergey Trubkin)
От поэзии тошнило до 20. Потом в книге Екатерины Михайловой «Я у себя одна» увидела цитаты из Марины Вишневецкой (она для меня до этого была только прозаик) и Веры Павловой и влюбилась. Потом от прозы Линор перешла к стихам Линор, а как мне попалась Вера Полозкова — не помню. Теперь мне 40, я по-прежнему не могу читать классическую поэзию, и у меня нет ни одного другого любимого поэта, помимо вышеперечисленных. (Анна Мазухина)
В летнем пустынном да речном Херсоне, год 1991-92, студенческие каникулы, междумирье — кажется, была передача «Радио Свобода» и Дмитрий Волчек, и там что-то про «Говорящий тюльпан». «Сестры — а подойди и попробуй…» — это был такой, может, и потом, в подвальном питерском «Борее», перехват дыхания, прыжок через «свалку велосипедных рулей», что помню с благодарностью до сих пор. (Александр Дмитриев)
Взяла в университетской библиотеке стихотворения Лорки в переводе Гелескула, села в метро, очнулась на конечной в смятении и восторге. Потом пошла учить испанский, чтобы прочитать в оригинале. До сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю. (Ekaterina Zaytseva)
Училась в киевской школе тогда, когда еще русский язык можно было изучать. Поэтов Серебряного века читали в пятом классе, кажется. А дома Пушкин. (Eve Smith)
С Вознесенским прям откликнулось. Случайно наткнулась на томик его стихов в 10 классе и пропала. Читала нон-стоп запоем, знала многие произведения наизусть, писала работы на конференции по его творчеству. Короче, фанатела. Можно сказать, что он открыл для меня двери в поэзию и показал, что не Пушкиным единым. (Марина Илтыбаева)
Одно из первых воспоминаний детства — «Кошкин дом», а именно момент, когда Кот и Кошка провожают гостей, а в это время в доме начинается пожар.
«Словечко за словечком —
И снова разговор,
А дома перед печкой
Огонь прожег ковер
Еще одно мгновенье —
И легкий уголек
Сосновые поленья
Окутал, обволок.
Взобрался по обоям,
Вскарабкался на стол
И разлетелся роем
Золотокрылых пчел…»
Меня очень пугало и одновременно завораживало это место, этот скрытый тревожный ритм надвигающейся катастрофы, и было непонятно, как получается одновременно страшно и красиво. Потом в начале седьмого класса влюбился в девочку из школы, и одновременно мне в руки попала любовная лирика Маяковского, и я узнал, как можно читать стихи «про себя». Моя любовь к Маяковскому оказалась сильнее и важнее любви к девочке, неумолимо разгоралась и зашла довольно далеко — спустя полгода я прогуливал уроки в «Шоколаднице» рядом со школой и перечитывал, прости Господи, поэму «Хорошо». На следующий год так же болел Бродским, потом был Мандельштам, Ходасевич, Кузмин и много-много еще кого… (Vasily Rogov)
Первое стихотворение, которое впечатлило и которое выучил наизусть — Роальд Мандельштам «Ноктюрн». Оно шло эпиграфом к одной фантастической книге. Впечатлило безумно тогда (мне было лет 13). Но основательно поэзией увлекся, прочитав «Перстень — страданье» Блока и его же «Песнь Ада». И понеслось — купил в БВЛ огромный том Блока, сборники Бодлера, Верлена, Рембо, Данте. Эти четыре поэта и сейчас незримо сопровождают меня. (Сергей Лебедь)
По-настоящему, как влюбилась, так и вошла в меня поэзия, вся целиком, как божественная любовь. Лет в четырнадцать. (Ирина Гугулашвили)
Когда мне было, наверное, лет 8-9, папа процитировал мне две строки из Пушкина:
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Это концовка «Песни о вещем Олеге». Я увидел степь, почувствовал запах пыльной земли и сухой травы, как бы увидел все это целиком. Пожалуй, с тех пор я не только полюбил поэзию (хотя читать ее начал лет с 11-12, и первым был Гумилев), но и решил стать поэтом, чтобы самому видеть эти пространства, стоящие за простыми словами. (Федор Сваровский)
Ну, я как все — Цветаева, Ахматова, Верлен, ну и понеслось. Гумилев, конечно. (Мария Панкевич)
Мой папа до сих помнит наизусть тысячи строк из Шекспира (в основном в переводе Лозинского), из восточной поэзии, из Пушкина и т.д. Когда я был маленьким, он много читал мне вслух, и если к первым двум я относился с любопытством, но не более того, то «Евгений Онегин» и некоторые хрестоматийные стихи меня тогда просто поразили. (Круглый Лев)
Думаю, это поэзия полюбила меня. В 11 лет. А в 26 разлюбила. Вот жду, полюбит ли опять. У нее это как-то редкими наскоками теперь случается. (Светлана Бодрунова)
Я полюбила стихи в старших классах школы, когда мне попалась книга произведений Эдгара По. Меня поразил «Ворон», в оригинале и в переводе. Это казалось магией. (Olga Faure Pit)
Гены, видимо. Поэзию в семье любили все. Особенно — мой ангел-хранитель бабушка, которая до смерти могла Пушкина цитировать на память страницами, хотя не помнила, что было утром. Поскольку дедушка научил читать, когда мне было три года, полные собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Есенина, Некрасова, Маяковского, Бернса, Шекспира из его стандартной библиотеки советского интеллигента были зачитаны до дыр еще до школы. Плюс, конечно, как в любой интеллигентской семье того времени, постоянно слушали Высоцкого. А когда училась в 5 классе, случайно зацепила в нашей городской библиотеке уездного города К. томик стихов Ахматовой дореволюционного издания. Тогда поэзия Серебряного века еще не переиздавалась и в школьную программу не входила. О ней вообще не говорили просто. А в нашей провинциальной библиотеке чудом сохранились на тот момент десятки томиков издания 1910-х годов и Ахматовой, и Цветаевой, и Гумилева, и Бальмонта, и Северянина, и Волошина, и Саши Черного. Я мгновенно влюбилась в «Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король».
Хотя чего там могла понять в 11 лет про безысходную боль?! Перечитала все из Серебряного века, что смогла в библиотеке найти. Потом были Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский, Левитанский. И все — как в воронку затянуло. Бродский-Вийон-Бодлер-Аполлинер-Рильке-ваганты и миннезингеры-Овидий-Вергилий-Гомер-Байрон-Оден-Рыжий. Так и не выбралась до сих пор. (Нина Шулякова)
В дошкольном детстве, помню, мама мне читала про дождик: «Я водою дождевою землю мою, мою, мою…» Вероятно, с тех пор в меня запала любовь к полногласным окончаниям с подвывами. Еще помню, как в первом классе учительница просила для утренника прочитать стихотворение; я выбрал «Падают, падают листья. В нашем саду листопад». Кастинг я не прошел — сказали, ты скоро будешь октябренком, надо что-нибудь повеселее. Но любовь к заунывным повторам осталась на много лет. В семнадцать помню себя на скрипучих хорах Общего зала Ленинки в Доме Пашкова (да, я знаю, что туда записывали с восемнадцати, но в восемнадцать я читал не стихи, а Устав строевой службы, так что это было все-таки раньше). Читал том французских поэтов в переводах Брюсова (изд-во «Сирин», 1913) и списывал в тетрадку чахоточного Жоржа Роденбаха: «Болезнь нам тихое дает уединенье». От импринта образа юноши бледного со взором горящим я освободился далеко не сразу (не помогло даже чтение Устава строевой службы). Сейчас я скорее ветреный старик, и мне теперь по нраву «Два старых друга, два седых счастливца, Веселые выходят из пивной». (Eugene Steiner)
Девятый класс, весна, унылая училка по литературе что-то там трындит, и вот учебник на последних страницах случайно открылся, а там Ахматовой «Сероглазый король». Нужно быть е***тым, чтоб после такого не стать поэтом. (Александр Цыганов)
Классе в десятом или одиннадцатом я поставил кассету с песнями Вертинского и услышал на ней: «Над розовым морем вставала луна…» То ли я глазами читал его раньше, то ли именно благодаря встроенному свойству самого текста — но я почувствовал какую-то вертикальную связь этих слов с такими же, но сверкающими откуда-то снизу словами. Как-то так я начал читать стихи. (Андрей Гришаев)
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды, и не искать следа…
Со снопом волос своих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда…
С алым соком ягоды на коже…
Блин!!! Как это можно забыть! Много чего после этого прозвучало, но это было первым. (Ольга Викторовна)
О! Есть история у меня. Я была 16-ти лет, переехала из маленького очень провинциального городка в город областной (тоже провинциальный, но тогда казалось ОГОГО!). И вот в поликлинике я понравилась парню. Одевалась я ярко, еще и рыжая. Ну, короче, как-то мы с ним зазнакомились. И пригласил он меня на вечерние посиделки. И вот прихожу я… к тете Нелли, как сейчас помню. А там кухня такая в сталинке, вина немеряно на столе и сидят такие интеллигентные женщины и пара-тройка мужчин в полумраке (выяснилось потом, что они там все были богема местного разлива, литераторы, редакторы). И вот они пьют и читают СТИХИ! Блок, Цветаева, Ахматова, Гиппиус, короче, ну очень красиво. А я-то хоть и начитанная, но взращена была на всем типа Сектор Газа, Ласковый бык. Короче, тронуло меня в самое сердце. Много стихотворений знаю и читаю с тех пор наизусть. Правда, закончилась вечеринка весьма экстравагантно. Все упились, дочь Нелли объяснялась мне в любви, звала «замуж», а на мои робкие указания на мужа, что сидел рядом, говорила, что все решаемо и можем его тоже с собой взять. Потом-то я с опытом «чакры» подраскрыла, принимаю и обнимаю теперь мир и людей во всем его / их разнообразии, а тогда сидела офигевшая и глазами хлопала, но «замуж» таки ни за кого в тот вечер не пошла. (Лариса Марченко)
Поэзию и много еще чего любили мои родители. Я выросла в доме, заставленном книгами, где собирались друзья читать стихи, слушать Галича и Высоцкого. А, еще была прабабка, польская поэтесса, неординарная личность. Словом, я не в силах назвать автора, пробудившего во мне эту страсть. Моя чокнутая семья обрушила на меня сразу все. Безмерно им благодарна. (Rina Kofman)
До десятого класса я вообще не понимала, зачем выражаться в рифму, если можно по-нормальному. А потом прочла Пастернака и Гарсиа Лорку в переводе Гелескула и услышала Дорз. Ну и все. (Julia Greshnova)
Однажды у нас дома появилась книжка: страницы — слепенькие копии, переплет без названия (наверное, частный мастер) — Цветаева… Никто ее не читал, она просто была. Я пару раз пыталась ее читать, открывая в рандомном месте, но ничего не понимала… А через несколько лет, будучи в состоянии влюбленности, открыла опять и вдруг стала ВСЕ понимать… сразу… И эта любовь и обожание Цветаевой навсегда. (Юнна Казас)
В 10 лет запоем читала Гоцци, Мольера, комедии Шекспира. Цитировала наизусть в лицах огромными кусками. Поэзию воспринимала сперва через музыку, через романсы и песни, а потом стала старше и почувствовала музыку стиха. Первая настоящая «поэтическая» любовь — Пастернак. (Anna Kyrey-Köck)
Когда не было фотоаппаратов и смартфонов, а учебник нужно было сдавать в библиотеку, я поняла, что не могу его отдать из-за одного стихотворения. Вырвать страницу не позволяла совесть (тогда другие не узнают это стихотворение!), и я учила его наизусть весь день перед сдачей книги. Помню его до сих пор, обычное такое стихотворение, начинается словами «Из-за утеса, как из-за угла, почти в упор ударили в орла». Я не знаю, чем оно меня так зацепило, даже автора не знаю, сейчас посмотрела в интернете, автор Александр Яшин, больше ничего о нем не знаю, но вот это стихотворение со мной всю жизнь. (Zhanna Nasupkina)
Я рос, читая обязательную школьную программу и всякое, что там положено мальчику из умеренно провинциальной техноинтеллигентной семьи — то есть за пределами школьной программы был разве что дополнительный Маяковский, Самойлов с Симоновым и Евтушенко в роли современной поэзии. Поэзию как таковую я в итоге любил не очень, зато считал, что умею писать стихи. Лет, что ли, в 18-19 старший товарищ на прогулке вдруг стал читать наизусть Еременко и Парщикова. Это разнесло меня не в клочья даже, а просто в какую-то мелкую пудру. Стихи я с тех пор писать совершенно перестал, а вот поэзию, наоборот, полюбил. (Владимир Ермилов)
Классика: я читала Пушкина и Лермонтова — они были у меня в детской библиотеке. Сочиняла что-то сама по мотивам, копируя все — от тем до стиля. Взрослые были в восторге от того, что семилетний ребенок пишет «серьезные» стихи. Не помню, как полюбила поэзию, но не помню и времени, когда ее не любила, мне кажется, это было мгновенное попадание. Сейчас я перевожу поэзию — в общем-то, занимаюсь тем же, чем и в семь лет: переписываю любимые стихи, только на другом языке. (Анна Ростокина)
Я услышала от мамы «Шестое чувство» Гумилева. На строчках «так некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Еще не появившиеся крылья» меня проняло, и я полюбила поэзию. Лет 13 мне было, наверно. Сначала искала всего Гумилева, какого могла, перепечатывала и запоминала наизусть (брабантские манжеты одни чего стоили), а потом уже и не только Гумилева. «Еще не появившиеся крылья» однозначно были триггером для всей любви к поэзии. (Maria Terentiev)
Классе в девятом или десятом наш учитель литературы Эдуард Львович Безносов по какому-то случаю процитировал на уроке «Шесть дней спустя» Бродского: «…и веки / не веря, что их пробуют спасти, / метались там, как бабочки в горсти». Понятно, что до этого мы много стихов читали и разбирали подробно, и я тогда уже сама тоннами писала стихи в тетрадку и с ними везде носилась. Но после этих строчек все стало как-то по-настоящему. (Евгения Ульянкина)
Эдвард Лир! Я росла в закрытом маленьком городе в Красноярском крае. Все самое интересное до меня добиралось в основном через книги и журналы. В девяностых мама начала выписывать мне журнал «Трамвай», где я впервые встретила лимерики Лира. Я их бесконечно перечитывала, и, когда это стало для меня возможным, нашла полную версию, вместе с рисунками. За Лиром пришел Кружков (ведь это он открыл для меня абсурд) и всевозможные поэты, которых он переводил. А потом другие. Разные. Живые и мертвые. Русские и не очень. Трагические и непонятные. (Аня Гумбольт)
Мне ее, поэзию, скармливали по чайной ложечке, дозированно, с детства. Во-первых — в колыбельных. Точнее — в папиных колыбельных. Папа к колыбельным подходил основательно — чаще всего в ход шли Окуджава, Ким и пара самосочиненных песен на стихи Самойлова и других. Позже, лет с 10-11, папа же преподнес мне Высоцкого, на кассете, в подарок. Петь его песни считал неправильным. А собственно стихи в чистом виде пошли чуть позже: от папы — Евтушенко, Вознесенский, Левитанский, Коржавин. И поэтому вот они — в моей голове всегда звучат четко, ритмично, сильно, папиным голосом. От мамы пришел Серебряный век — Цветаева, Блок, Пастернак, Ахматова. Все остальное, и в первую очередь Бродский, были позже вычитаны самостоятельно, благодаря родительским двум библиотекам, сведенным воедино. И еще, отдельно, был период современной украинской поэзии, лет с 15, наверное, — и это уже было совсем свое, без влияния родителей. (Eugene Bregman)
Когда начала слушать рок-музыку. Там внезапно были слова. А вот вне музыки так и до сих пор поэзии не понимаю. Как тот индеец у Джека Лондона, который не понимал картин. (Iryna Omelchenko)
Всегда любил поэзию. И у меня была пластинка Юрского с «Графом Нулиным». С тех пор с любого места наизусть. (Daniil Lazoukov)
В 6 классе у нас была удивительная учительница истории. Она так горела предметом, преподавала как студентам, так что многих вещей мы не понимали, но уважали ее увлеченность. И вот однажды она прочла наизусть «Скифов» Блока. Шестиклассникам. Но с такой магией чувства, что меня заворожило на всю жизнь. Просто ставя обычные слова в определенном порядке, создавать лабиринты смыслов и параллельные миры — ну как это не полюбить? (Людмила Прокофьева)
Я полюбила стихи, когда влюбилась в мальчишку из своего класса, лет в 14. Именно в стихах я искала и нашла способ понять и выразить все, что со мной происходит. Толстая тетрадь была вдоль и поперек исписана сонетами Шекспира, стихами Бернса, Цветаевой, Ахматовой, Сильвы Капутикян, Асадова. Прошерстила всю домашнюю огромную библиотеку и центральную городскую. Лорка меня тогда заворожил…
Осыпались листья над Вашей могилой,
И пахнет зимой.
Послушайте, мертвый, послушайте, милый:
Вы все-таки мой.
Смеетесь! — В блаженной крылатке дорожной!
Луна высока.
Мой — так несомненно и так непреложно,
Как эта рука…
Эти стихи до сих пор со мной и во мне.
А второй раз меня пробило на мелодику и вложенные смыслы — в институте на филфаке. Меня просто заворожила сама мысль, что можно расшифровать стихотворение, читая его, словно ты сама его писала, и понять, почуять, про что «я» его писала, что чувствовала. И найти двойное, тройное дно в биографии, в воспоминаниях других людей. И поймать ритм и музыку…
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса…
А это до дна души, до дрожи, люблю. (Кира Кононович)
В первом классе мне дали задание выучить на утренник стих Брюсова:
«Троглодит стал человеком
С той поры, когда
Он сошник повел к просекам,
Начиная круг труда».
Представьте, каково это выучить первокласснику? Я до сих пор тайно думаю, что просеки — это мн. число от просекко. Да и еще прозвище «троглодит», несколько недель преследовавшее меня после утренника. А началась любовь со стихов Бродского. До этого поэзию ненавидел, считал выпендриванием клинических идиотов. Но тут вдруг внезапно услышал голос человека, говорящего со мной о мире вокруг, голос, сообщающий что-то важное. Казалось, что И.Б. просто мое альтер эго, сходный характер, сходное мировоззрение. Потом, годы спустя, понял, что это совершенно не так. Хотя, вспоминаю, и раньше, до Бродского, мне нравилась поэзия, но исключительно сказки Пушкина. Весь этот фикшн с белкой, грызущей изумруды, и морским путешествием в бочке, а также наказание злобных баб укусами насекомых — это было кайфово! Чуковского не любил за дидактику Мойдодыра, Федоры и т.п., она как-то наложилась на все остальное. А «Рассеянный» или тот же Маршак, «Дама сдавала в багаж…» — все это проходило по графе «полный дебилизм». Я не наблюдал ни юмора, ни вообще смысла в рассказе о пришибленном проводнике, засунувшем бездомного пса на место болонки. Да еще эта чушь зарифмована, чтобы подольше сидеть в башке. Потом Лермонтов с дядей Ведьбывало. Муть. Маяк со своим паспортом, по которому никуда выехать было нельзя, и я в седьмом классе уже это прекрасно понимал — нашел чем гордиться! Цветаева — для истеричных девчонок, и Ахматова — для девчонок, много о себе воображающих. Совершенно никакой, скучный, пресный Блок «12-ти». Евтушенко со скошенными к носу от вранья глазами. «Мама и нейтронная бомба». Тьфу! На этом фоне даже Некрасов с историей про ж.д. смотрелся прилично… (Michael Scherb)
Лет в пять, а то и раньше, полюбила детскую поэзию Саши Черного, бабушка читала наизусть «Мишка, мишка, как не стыдно» и «Маленькие лапки полощут тряпки…»
Это конец 60-х был…Потом мама открыла Багрицкого, Иосифа Уткина, потом сама себе подарила Гумилева, но вот что удивительно, лет до 19 считала Черного детским поэтом, потом мама же разобъяснила, что взрослые стихи не хуже… В советской школе Гумилева читали, как открытие — Бродского в распечатке… Дочь подарила Родионова, а Рыжий — мое откровение. (Екатерина Тарасова)
У меня было все просто: моя прабабушка была учителем русской словесности, а жила я у нее. За домашними делами она всегда читала что-то наизусть. Так однажды она готовила кашку: «Жили-были старик со старухой у самого синего…» — отвлеклась что-то достать — и я сказала: «Моря», — это было мое первое слово. Бабушка заинтересовалась и продолжила: «Жили они тридцать лет и три…?» — я уверенно продолжила: «Года». Так я заговорила. Сомнений не было, поэзию я любила сразу. (Екатерина Белавина)
Нет, мертвые не умерли для нас!
Есть старое шотландское преданье,
Что тени их, незримые для глаз,
В полночный час к нам ходят на свиданье. (Диона Наткрекер)