«Я хоть что-то понимаю!»: Часть 2, Маленькие истории про первые воспоминания

Кто-то скатился с пеленалки и упал в маленький просвет между ней и диваном, а кто-то подпевал Шуфутинскому. Кто-то взялся за оголенный провод гирлянды, а кто-то устраивал очередную истерику утром перед садиком. Кто-то помнит свой голый живот, воду, волнистый край железной ванночки и кусок потолка, а кто-то – деревянную бабочку на колесиках. Мы попросили наших читателей рассказать об их самых первых воспоминаниях. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами своими историями.

Мне примерно три года. В проеме двери спальни стоят два почти восьмилетних мальчика: мой брат Миша и его друг Леня Быков (зачем помнить имя чужого человека 53 года?). Брат пришел прощаться. Я стою в кроватке, крепко стиснув высокие бортики, и пристально вглядываюсь в выражение его лица. И он тоже смотрит мне в глаза… И все. Его увезли в интернат, а я осталась в этом детском доме. (Вера Воробьева)

Нам с сестрой по четыре года. Нас собирают в детский сад. За окном темно, зима. Рядом мама и папа. (Brun Mary)

Затащили трехколесный велик зимой на железную горку, и я скатилась задом наперед. Папа с мамой выбежали меня ловить. Года три мне было. В два года помню, как пошла в садик. (Елена Лилах Симагина)

Мне где-то года три. Лежу в больнице/санатории где-то под Воронежем, зимой, в бывшей графской усадьбе, с заболеванием легких. Открыли форточку, и я разговариваю с матерью, которую не пустили ко мне. Карантин? (Aleksandr Kojevnikov)

Одно из самых ранних воспоминаний: я лежу в больнице с мамой, уже очень долго. И там же мы встречаем Новый год, елку наряженную больничную помню хорошо. Но мама говорит, что никогда такого не было. (Maryna Kasyanava)

Мое первое, совсем первое: ночь, я просыпаюсь, плачу от страха, темно, много кроватей, в углу комнаты страшный большой шкаф. Очень страшно, плакала, звала маму. Потом, уже взрослой, выяснила, что мне было два года и меня отдали в круглосуточные ясли. (OLga Dmitriva)

Мне года три, мы с родителями на пляже где-то на юге России. Я вижу на своем уровне волосатые мужские ноги, бегу и обнимаю их. А это оказался не папа, а какой-то другой мужик! Он засмеялся, а мне было ужасно неловко, что я папу перепутала. (Ekaterina Anisimova)

Мне два года. Меня фотографируют под новогодней елкой. Все должно быть весело и радостно, меня просят улыбаться. А мне тоскливо, фотографирование длится очень долго, но я креплюсь, не плачу: я знаю, что плакать нельзя. Это воспоминание подкреплено фотографией, которая сохранилась до сих пор. (Alexander Venger)

Папа режет мне колбасу в суп. Это очень вкусно. Мне, что ли, два с чем-то года, мы живем в маленьком сельском доме. Еще я помню из того же периода, что лежу на диване и волшебным образом меняю ноги местами. Я долго жила без уверенности, на нужных ли местах мои ноги, но потом подумала, что это из ранних снов — хотя по силе это абсолютно одинаковые воспоминания. (Natalya Gayda)

Не уверена, что первые, но очень ясный каскад из воспоминаний. Лето. Мне 3,5. Мы с семьей и друзьями родителей отдыхаем в Новом Афоне в Абхазии в огромном доме с большими воротами и тенистым двором. Хозяин дома — седоватый красивый мужчина (я так помню), кстати, звали его Лазба Замба Ахметович. Он меня сажал на колени и говорил: «Катэрина-Катэрина, нарисована картына». Очень хорошо это помню. Его старший сын делал нам из длинных плотных листьев пальмы, наверное, 10 см кузнечиков. Утром мы шли на море мимо огромных деревьев, на которых уже поспела красная алыча. Переходили через железнодорожные пути и оказывались прямо на галечном пляже. Яркое солнце, волны. И счастье от моря. Потом помню зоопарк с павлинами и красивую, яркую, прямо эффектную, как я сейчас уже могу сказать, маму. Мы стоим на улице с пальмами, кажется, возле какого-то ресторана, наверное. Потом пещеры, сталактиты и внизу яркое голубое озеро. Меня несет на руках папа, играет какая-то очень грустная музыка, и я плачу, очень горько плачу. Ночь. Мы насобирали в коробок светлячков и кидали их с балкона второго этажа дома. Получался салют. А внизу стол, фонари и сидят взрослые. И последнее. Мы едем в машине по серпантину, темное раннее утро. И меня стошнило, а мы опаздывали. И очень хорошо помню ощущения воздуха. Жар солнца днем, тепло вечера и холодок раннего утра и запахи. (Катерина Борейко)

Я болела ветрянкой и очень стеснялась своего вида в зеленых прыщах. Насмерть обиделась на отца за то, что он сфотографировал меня на горшке, и все прыщи было видно! Мне было два года. Еще из того же года помню поездку в зоопарк, и как мне папа там купил бегемотика игрушечного. (Anna Tairova)

Первое мое собственное (не рассказанное) воспоминание — как я сижу на крыльце дома у бабушки и, переливая из ковшика воду, пытаюсь разглядеть крупинки, из которых вода сделана (атомы?). Мне тогда было около пяти лет… (Alexander Kokhtashvili)

Года в три или чуть раньше мне приснилось, что серенький волчок разбил окно и ворвался в комнату. Мы жили на первом этаже многоэтажного дома. Дом стоял у реки, на краю небольшого городка. Недалеко был парк, который, наверное, казался мне лесом, где водились волки. Интерьер этой комнаты я помню исключительно по первому в своей жизни кошмарному сну, настолько он был реалистичным и страшным. Помню, что утром, потрясенная, я встала на стул посмотреть в окно. Шел снег, и я думала о том, что пока он медленно падает, прошла минута, потом еще одна, и они никогда не вернутся. И что пройдет много лет, и надо запомнить этот момент. Запомнила. (Marianna Malakhova)

Я лежу в кроватке, надо мной наклоняется какая-то женщина и говорит «рыц». Мне смешно. (Olga Zondberg)

О, еще вспомнила. Не самое раннее, но тоже яркое. Эмоции помню до сих пор. Как невероятно упоительно и чудесно было устраивать истерики утром перед садиком. Я не хотела туда! И это был невероятно приятный выплеск эмоций — лежать на полу, колотить руками и ногами по ковру, орать во все горло и ощущать, как грусть и тоска становятся не важны. Помню несколько таких эпизодов от 2 до 5 лет примерно. (Anna Tairova)

Первые воспоминания — из поездки с бабушкой в Сочи, мне, наверное, около двух с половиной. Помню, как, во что-то заигравшись, отважно вхожу в заросли крапивы в парке — расплата тоже была запоминающейся, но ярче всего всплывает именно вот этот момент входа. Помню, как муж тетушки на балконе их квартиры объясняет, почему капли дождя падают косо. И как я подпеваю Шуфутинскому, о господи. (Katerina Romanenko)

Осознанное воспоминание: мне около пяти лет, Азовское море, медуза на спичечном коробке. Ночью из палатки высунули головы на песок и смотрели, как самолеты в небе мигают огоньками. Есть более ранние воспоминания из санаториев, куда меня отправляли постоянно. Там, помню, сижу на горшке ночью под лампой в коридоре, а с другой стороны из темноты начинает отделяться тень, черная такая тучная фигура. Нянечка, наверное, или воспитатель. Помню до сих пор и «аромат» духов, который иногда встречается в жизни, и я прямо замираю от страха. (Veronik Pere Good Ova)

Шарап (лесной лагерь), я бегу прочь от семьи, визжа от восторга, за мной сзади кто-то бежит, но я быстра, ловка и прекрасна. Я падаю плашмя (это легко и не больно), руками вперед. Между моих рук стоит ГРИБ. Гриб — я смотрю на его шапочку снизу — как я теперь думаю, то ли подберезовик, то ли белый. Он крепкий и очень красивый. Меня хватают поперек тела и уносят. Я с сожалением провожаю ГРИБ взглядом. Так, по расспросам у мамы, получается, что мне было 1,5 года. (Asya Mikheeva)

Дед в коричневом кожаном пальто пришел с работы, от него вкусно пахнет холодом и папиросами, он мой свет и счастье. Хочу сказать ему, как сильно я его люблю, но слова не идут изо рта, и я потрясенно и горестно реву. Баба сказала: «Ты ее напугал, отойди», — и дед отходит, отчего я реву еще сильнее и горестнее, потому что меня неправильно поняли. Судя по всему, мне месяцев пять — я майская, а дед пришел холодный, осенний.
**
Следующее яркое воспоминание — прямоугольная комната, стены до середины окрашены серой краской, я в детской кроватке, рядом никого. У меня пряник и сопли. Я стараюсь слизывать с пряника глазурь, подсовывая язык под вожжи соплей, и этот сложный процесс занимает меня целиком: мне кажется, пока я это делаю, не будет ничего (страшного? — в общем, нельзя было бросить пряник, это было важно). Тут открывается дверь, и я вижу деда. Пряник исчез, потому что обе мои руки тянутся к деду, и они пустые. Помню счастье. Оно абсолютное и невыносимое. Потом спрашивала у своих, что за эпизод такой? Они обалдели: «Не можешь помнить». Это меня положили в больницу с пневмонией, было меньше 9 месяцев (показания путаются), но без мамы, так как — вроде бы — потому что уже не кормила грудью. Дед пришел меня навестить и в итоге, в ужас придя об этот мой пряник, тут же меня и забрал, и лечил сам с этого момента всегда (я была какая-то дохлая лет до шести, а дед был военный медик).
**
Я научилась ходить и вовсю пользовалась новым скиллом. А говорить еще нет. Баба укладывала меня спать днем и уснула сама, а я перелезла через нее и пошла на кухню пить чай. Я взяла чайник с печки, он был теплый; заварочный чайник стоял на столе. Налила заварки и воды в граненый стакан. Получилось невкусно, и я поняла, что надо добавить сахар. Я добавляла его из сахарницы в стакан и каждый раз пробовала, но было невкусно и невкусно — до тех пор, пока весь сахар из сахарницы не переместился в стакан, а чай из стакана не растекся лужей по столу и полу. Недоумение мое было бесконечным, тут в кухню вошла баба и всплеснула руками, а я хотела ее спросить, почему мой чай невкусный, что я делаю не так? — но вместо нормального вопроса получалась неуправляемая белиберда. Вообще, очень четко помню свои раннедетские досады от невозможности выразить мысль, и помню, что в голове все было очень четко и складно — до тех пор, пока не откроешь рот. Ужасно это расстраивало. Например, шли с мамой мимо остановки, а там полная урна кукурузных палочек: я тяну маму за руку поесть из урны, а она меня тянет в обратную сторону; я хочу сказать ей: они же сверху чистые, вон мальчик ест и ничего, — но говорить не умела (так и уволокли прочь от урны с палочками).
**
С дедом еще связано. Это мне уже года 2+, и он работал в психбольнице, которую я считала прекрасным местом, потому что там плетут корзины из восхитительных цветных проволок. Мы идем с ним через большую комнату, в моих воспоминаниях она как самолетный ангар, а слева и справа от прохода сидят уютные люди с разноцветными мотками, берут из них и вплетают в корзины. Я мечтала, когда вырасту, сидеть в этом ангаре и тоже плести из цветных мотков, прекрасных, как глаза стрекозы. (Lora Beloivan)

Я живу у бабушки и дедушки, в духе сказочных Аленушек, сижу на комоде рядом с проигрывателем — это такой плоский, сантиметров 15 в высоту, девайс из светлого полированного дерева, он не открывается, и пластинку надо просовывать через щель на передней стенке, на ощупь находя внутри штырек, чтобы ее поставить и включить. Я хорошо помню цвет дерева и закругленные углы верхней части этого устройства. Мне никак не больше полутора лет, потому что позже этой штуки у нас в доме уже не было; за прошедшие с тех пор 45 лет я никогда ничего похожего не видела, и что это был за аппарат такой, понятия не имею. (Anastasia Kisilenko)

Помню, как стою «в тенечке», чтобы «остыть» перед купанием, противная грязь под ногами, вижу свое пузо и надетый на него надувной круг… Эстония. Надо у мамы спросить, года три, наверное. (Oless Molchanov)

Мама говорила, что я не могу это помнить, мне не было и двух лет, но когда я описываю расположение мебели в комнате, соглашается: они все время переезжали (отец офицер), и по обстановке можно отмечать года. Так вот, там справа от входа была печка, около нее, растопленной, ставили ванну, старую, цинк весь стерся, и в эту черную горячую воду сажают меня мыть. Я ору, меня шлепают, мыло в глаза, я ору истошно, отец снимает с гвоздика у ковра ремень: замолчи! И я как-то поняла, что они со мной сделают все, что захотят. Они. (Людмила Кожурина)

Мне было года, наверное, 3 или 4. Мы с бабушкой вернулись с прогулки и она, чтобы меня развлечь или отвлечь, говорит загадочно: смотри, что покажу! И достает из кармана веточку дерева — маленький такой кусочек сантиметров пяти, ничего особенного. И одним движением снимает с него кору — как чулок с ноги! — и надевает обратно. Помню свой восторг, я прямо захлебнулась им, — от того, что мир такой волшебный и так чудесно устроен, что в нем такие вот штуки есть… (Ksenia Romanovskaya)

Я гуляю с мамой и другими родственницами по Черноголовке, вокруг озера. Мы там сняли комнату на лето. Я люблю залезать на пеньки и топать. Один из них оказывается трухлявым и проваливается под моей ногой. Смех, восклицания, меня вынимают и ведут дальше. Думаю, мне было полтора года. Помню смутно тетю Полину, мать маминой двоюродной сестры (сестра, вообще-то, выросла у бабушки с дедом, поскольку Полина много лет провела в лагере). У нее немного восточное лицо и руки в веснушках. Она почти не улыбается, но вокруг такая теплая домашняя женская возня. Меня еще выводят по очереди гулять в палисадник. А вот мою прабабушку, которая тоже туда приезжала, я не помню совсем. (Tanya Steinberg)

Я лежу на полу, внизу темно, а сверху просвет. И там наверху очень светло, и там ходят люди. Я лежу хорошо, уютно, мне тепло и удобно. Но я слышу, что там наверху люди беспокоятся и даже уже бегают. И в какой-то момент ко мне тянут руки, меня поднимают и очень резко мне светит свет в глаза, я закрываю глаза и начинаю от этого света плакать. Когда я маме рассказала эту историю, она ответила, что помнить этого я никак не могу. Мне было месяца 3-4. Я скатилась с пеленалки и упала в маленький просвет между ней и диваном. Родители чуть с ума не сошли в поисках меня, так как там им даже в голову не пришло искать. Ведь я бы кричала, если бы упала с большой высоты, и вообще там очень тесно. Решили, что дверь вскрыли цыгане и украли меня. Бегали, кричали. (Anastasia Boriskova)

Самое первое воспоминание, 1 или 2 года (я летняя), идем по центральной улице города Жиздра (бабушка по отцу там жила), с одной стороны папа и с другой мама, лето, тепло, солнечно. Возможно, 3-4 года, меня в три года отдали в фигурное катание в ЦСКА к Жуку. В раздевалке бабуся прикрывает меня от всех дверцей от шкафчика, чтобы никто не видел, как она меня кормит булкой, и я понимаю, что меня нельзя кормить — толстовата. (Ольга Алмазова)

Сирень. Ветки сирени смыкаются у меня перед глазами. Папа несет меня на руках и раздвигает ветки, а я через его плечо вижу, как они смыкаются. Раз май — мне год и восемь, а может, и восемь месяцев, я рано себя помню. Отдельными картинками. И я помню, как я это вспомнила. Мне года три, мама обувает мне красные ботиночки, и вдруг у меня перед глазами эта сирень. Я знаю, что это было со мной, картинка из прошлого, и думаю — это новая игра! Можно так играть, вызывая разные картинки прошлого, мне ужасно нравится, и я играю и играю. Поэтому много помню из детства. (Ольга Эйгенсон)

Мне было года, наверное, три. На даче я скатилась кубарем по высокой деревянной лестнице без перил. Помню, как лежу на полу, над головой кричат бабушка и мама, а мне ужасно, просто невероятно смешно. И совсем не больно. Потом был папа, появлявшийся в моей жизни достаточно редко (наверное, потому и запомнила — ничего не понятно, но папа приехал, круто же), и гипс на левой руке. Вроде трещина в кости, ничего серьезного. (Yuval OwlCat Root)

Наверное, первое воспоминание то, как мне мешала погремушка, подвешенная на веревочке в кроватке. Я все пыталась оттолкнуть ее от себя, а она возвращалась и была как-то слишком близко от носа. Погремушка была хрупкая, как скорлупа. На тонкой ручке и прозрачная с одного бока, а внутри собака (бегущая?) на пружинке. И в подвешенной погремушке собака была вверх ногами. А я еще не умела подниматься и сидеть. (Marianna Ratiner)

Мне еще не было двух, я выкатила себе на ногу прислоненную между стеной и шкафом круглую столешницу от маленького столика. Помню, как я ее с трудом, подняв руки (потому что она выше меня), сдвигаю с места, она трогается, подается, а потом все ко мне сбегаются. И через некоторое время помню свою маленькую розовую ногу с коричневой блямбой на ногте большого пальца. Когда уже в возрасте за тридцать я несла эту столешницу на помойку, испытала некоторое смятение: вот я выкидываю вещь, с которой начала помнить мир, это ничего? (Alexandra Nefiodova)

Мое первое воспоминание? Начало мая. Мне два с половиной. Катаю в светлой березовой роще перед нашим бараком желтую деревянную бабочку на колесиках. Вдруг передо мной появляются счастливые мама и папа. Мама с букетом черемухи, а папа с большим, белым, кружевным свертком на руках. Братик родился. (Olga Daniltschuk)

Помню свой день рождения — 1 год. Торт почему-то с церковной свечкой, подарок — большого медведя, комод, стол. Следующее воспоминание — как я в год и семь примерно лезу на подоконник открытого окна и почти вылезаю на отлив, тут-то меня и поймали. Помню, как была одета, как лезла с пола на кровать, с кровати на подоконник, какой на ощупь крашеный подоконник и как зеленая краска облезала с металлического отлива. (Nastya Sveshnikova)

Зима. Меня везут, предположительно в сад, на санках, на мне шуба из чебурашки, шапка, шарф, варежки, в которых я буквально не могу пошевелиться, голова у меня не крутится, я как скафандр в открытом космосе. И вот меня везут, санки переворачиваются, я скатываюсь носом в снег, и такое ощущение умиротворения (внезапно), когда от тебя вообще ничего не зависит (рот у меня замотан шарфом по глаза), но тебя, конечно, спасут. Меня, конечно, спасли, но этого я уже не помню. (Anastasia Dudnikova)

Было лето. Я с родителями и сестрой пошла в лес возле дома на пикник. Я не знаю, сколько мне лет, но вполне еще маленькая. Мы находились, устали, и родители положили нас с сестрой спать прям на какой-то поляне: меня — в коляску, сестру — в гамак. А сами расположились на пледе, собственно для пикника. И папа говорит: посмотри, спят ли? мама подходит сначала к сестре (спит), а потом ко мне, и я понимаю, что надо притворяться. Закрываю глаза. И мама возвращается к папе. Они едят там что-то (помню, огурцы, которые посыпают солью из маленькой белой пластмассовой солонки). И целуются. И я понимаю сразу много: что это что-то очень личное между ними, что только их. А еще почему-то, что они любят нас с сестрой. И все вообще хорошо. (Nadya Il)

Я в больнице, мне три, и я смотрю на маму в окно над дверью. И плачу. Потому что ей в больницу нельзя, а у меня воспаление легких, и мне нельзя к ней. (Svetlana Kuzina)

Много воспоминаний из совсем раннего детства, про которые невозможно сказать надежно, сколько мне было лет или месяцев. То, что легко датируется — полтора года, празднование Нового года. Я взялась руками за провод от гирлянды, а он оказался плохо изолирован. Как било током — не помню, помню, как бинтовали ожоги на руках. (Rana Temporaria)

Первое младенческое воспоминание: я в трехлетним возрасте проснулся на руках у мамы среди моря полевых цветов в предсенокосную пору. Семь десятилетий в моей памяти хранится тот образ Рая. (Vitaly Borodavchenko)

Я встаю в кроватке и говорю почему-то «Селен», слышу, как странно звучат эти звуки в моем черепе. Потом оказалось, что это помнит мой старший брат, мне было полтора года, я вдруг встала в кровати и сказала свое первое слово — имя собаки. (Asya Dolina)

Не знаю, сколько мне лет, точно меньше трех, может, даже в районе полутора, очень обрывочно (родителей сейчас уже нет, не спросишь). Мы живем в Нижневартовске. Пустой мир, где ничего нет, только два деревянных дома — наш и детский сад (видимо, обычного не было, это подобие частного), там одна женщина и все дети старше меня. Делать в саду нечего, можно только сидеть под деревянным столом. И бесконечные снег и ночь. (Ekaterina Matveeva)

2,5-3? У меня была череда нянек. Мама и отец работали. Помню, одна вечно болтала по телефону, и когда я к ней обращалась — больно стукала по голове пальцами. Маме я почему-то про это не говорила. Вторая клала меня с собой в обнимку на кровати вечером. Я спала в кроватке с бортиками, а она клала меня на более взрослую кровать. Типа спать уже на ночь. Помню, что меня это возмущало — ведь мама с папой еще не пришли. Помню, как ела яблоко в этой кровати с бортиками и швыряла на пол огрызок. А летом мы поехали к этой няне в Крым. На два месяца. Без мамы меня отправили. Помню, что там было тоскливо. Кроме меня, там был родной, конечно, внук — самый-самый. Он был постарше и, естественно, умнее, красивее, бойчее и прочее, ну, и любимый внук. Меня шпыняли, совершенно не задумываясь, как это выглядит. Помню, как меня ругали за пролитую на клеенку кашу за ужином. Как я среди дневного сна проснулась, встала в кроватке и стала болтать. Я все хотела сказать слово рыба, а буква Р не получалась. И за это мне влетело. Потом один раз нас повезли на море. Так-то мы жили очень далеко от моря где-то в центре Крыма. Само море я не помню. Помню длинный ряд палаток на пляже. И как я потерялась среди них. Потом меня нашли добрые люди и отвели к нашей палатке. И меня опять ругали. А потом вдруг откуда-то взялась мама и отвезла меня домой. (Maria Dnestrovskaya)

Мне три или четыре года, я иду с бабушкой летом по улице, вдоль школьного забора, около дома. Светит солнце, на асфальте тень от листвы. Вот и все воспоминание, но я периодически к нему обращаюсь. (Olga Khoroshutina)

Первое мое воспоминание о том, как я сижу на заднем сидении авто и как загипнотизированная смотрю на розочку в прозрачном набалдашнике ручки переключения передач. Смотрю, смотрю, моргаю… и уже сижу в мокрой траве, рядом лежит перевернутое вверх колесами авто, мне очень хочется заплакать, но я почему-то не могу начать, будто нельзя. Тут же появляются перепуганные люди, которые меня везли, начинают вокруг меня метаться, щупать, и это будто дает разрешение заплакать, я начинаю плакать, они все время спрашивают, где болит, почему я плачу, почему плачу… а я не знаю. Прямо вот помню это чувство, что у меня нет ответа на вопрос «почему?», и я придумываю причину — потому что моя одежда валяется в этой мокрой траве и вся испачкалась. Знаю, что в тот момент меня везли в село к моим бабе с дедом его, деда, двоюродный брат с женой. Начался дождь, он не справился с управлением, и мы слетели в кювет. Посчитала, что если меня отправили в село накануне рождения брата, а он родился за два дня до моего двухлетия, то мне было без скольки-то 2 года, получается.
***
И еще одно раннее воспоминание, судя по погоде и виду свеженькой зелени, скорее всего, апрель, значит, мне 2,9. Я иду с папой за руку к нашему дому, в который переехали вот только в феврале. Вероятно, впервые идем с той стороны, так как этот ракурс мне еще не знаком, но я узнаю, что это наш дом! Будто в первый раз я начинаю что-то понимать о том, что происходит и где я. И весеннее солнце светит в лицо, и папа такой большой с кем-то во дворе здоровается, и дом этот нереальной высоты (14 этажей, но казался небоскребом), и я хоть! что-то! понимаю! Очень теплое и радостное воспоминание-вспышка. (Yana Green)

Мое первое воспоминание: огромная страшная усатая крыса ползет по мне, с ног к лицу, ее морда надвигается на меня, я ору и рыдаю, но она неизбежна, случится что-то ужасно плохое. Маме об этом воспоминании я рассказала лет в 15. Мама обалдела, а потом достала мои детские фотки. Мне 4 месяца, на мне ползунки, на одной ноге нарисована вполне мультяшная мышь с длинными усами. Я когда ногами махала, видимо, было ощущение, что она приближается. До 7 лет я панически боялись мягких игрушек и дядю своего из-за его бороды, никто не знал, почему. (Olga Kuznetsova)

У меня довольно много очень ранних воспоминаний. Вот я вижу свой голый живот, воду, волнистый край железной ванночки и кусок потолка. По характерному рельефу я знаю, что купают меня в кухне на столе. Или вот еще. Я в коляске, дома, мне жарко. Бабушка трясет ручку и пытается «уторкать» меня на дневной сон. Я плачу и прошу «доченьки». Это значит, что нужно поставить пластинку Вертинского с песней «Доченьки». Под нее я точно засну. (Юлия Арсеньева)

Я упала в пруд. Сначала меня окружила абсолютная тишина и темнота, а потом чьи-то руки вытащили меня на яркое солнце. Самое отчетливое — это венок из одуванчиков, который оказался у меня на шее, эти мокрые цветы помню так хорошо, как будто это было вчера. (Лена Полякова)

Прабабушка играет со мной в футбол. Она стоит в проеме двери, я — у окна. Она «очень старенькая» (лет 70, наверное), худая, в длинной юбке и кофте. Мяч зеленый с синим и темно-розовым. Он еще очень долго прожил потом, а вот прабабушка умерла, когда мне было года полтора. (Polina Mikashevsky)

Венгрия, военный городок (папа военный). Мама сажает меня в детское сиденье на велосипеде позади себя, и в момент, когда трогается, мне вдруг становится интересно, как же крутятся эти спицы, и я сую ножку в колесо. Видимо, было очень больно, и я орала, этого не помню, мама стянула с ноги красные колготки, а под ними все в кровище. Мы стояли на дороге, и на наше счастье мимо проезжал зеленый медицинский уазик. Нас подобрали, и следующим кадром — как добрый доктор-венгр угощает меня чем-то сладким, а рядом сидит мама вся в слезах. Дальше — больничная палата огромная, с высоким потолком, залитая солнечным светом. Со мной лежат взрослые тетки, всячески веселят и учат стишку. Мама выносит меня на балкон, на солнце, а я ору, потому что на ноге гипс и под солнцем нога в гипсе чешется и зудит, а мама не верит и не хочет идти обратно в палату. Стишок этот я давно позабыла, а сестра помнит до сих пор. В прошлом году сестра ездила в Хорватию, хозяйка апартаментов оказалась мадьяркой, рассказала, что это слова популярной детский песенки: «Чип-чип-чока вакварючка». Таким неожиданным образом стишок вернулся ко мне спустя 45 лет. (Inna Oleinikova)

Я ходила в ясли, и там нас фотографировали то ли к Новому году, то ли еще к какому празднику, каждому делали портрет. Помню, что перед этим мама постригла мне челку — вышло очень коротко и криво, я расстроилась и переживала. Платье хорошо помню — вельветовое, темно-бордово-фиолетовое с черным орнаментом. Всем девочкам для фото надевали один накладной гипюровый воротник белого цвета. Фото по тогдашним технологиям было странно раскрашено, похоже на могильные фотографии. Воротник вместо белого стал светло-лимонным, платье вышло тоже другого цвета. На обратной стороне стоит дата — мне полтора года. Может, есть и какие-то более ранние воспоминания, но сейчас уже трудно понять, когда это было, а это задокументировано. (Светлана Евецкая)

2-3 года, военный городок под г. Андреаполь Тверской области. Слякоть на полу продуктового тесного магазинчика и очень румяная продавщица улыбается и протягивает мне шоколадную конфету в блестящей обертке с нарисованной клубникой. Помню запах конфеты, улыбку красных напомаженных губ и свое удивление и счастье. (Оксана Прилепина)

Однажды (в ясельные времена) застряла зимой в «ракете», сваренной из арматуры, на детской площадке. Меня не могли оттуда достать. Было страшно, что останусь внутри навсегда. Когда за мной пришла мама, она вынула меня из шубы, а потом и из ракеты. Примерно в то же время: зима. Меня несут на руках из гостей — по улице вниз, потом наверх. По пути я заснула, и показалось, что я вижу вулкан: мы будто до него уже дошли (я с Камчатки). Тут же поняла, что мне это приснилось. Ну, помню день, когда приятели брата во дворе при мне сказали, что Цой погиб. Запомнила потому, что это мой день рождения. 16 августа 1990, мне исполнилось четыре. (Lis Miller)

Мне два года или около того (знаю возраст, потому что знаю, что в мои два года родителям дали трешку, и это было незадолго до переезда), соседка по коммуналке тетя Лида вертит перед моим лицом маленькой фарфоровой балериной. Все кружится вместе с этой балериной. (Светлана Гофман)

Мое первое воспоминание: я лежу в больнице — помню полумрак в палате, помню крутящиеся кругляшки на деревянной кроватке и их вкус; помню клетчатое байковое одеяльце — как у меня дома, но у меня розовое, а тут вылинявшее синее и с черной печатью; помню мальчика с мамой, которые лежат в этой же палате, мальчик примерно моего возраста, но даже не держит голову, он часто кричит; помню маленькую пластмассовую игрушку в своих пальцах — утенок или цыпленок; помню глаза бабушки поверх маски и ее духи. Мне было полтора года, я лежала в больнице с пневмонией, а бабушка-врач попала ко мне «по блату», надела шапочку и повязку в надежде, что я не узнаю, но я узнала и заплакала, тянула к ней руки. Когда я рассказала, что помню, все удивлялись — и мальчик с мамой были, и кроватка деревянная, и одеяло с печатью, и пластмассовая игрушка… (Alessia Kours)

Мы живем в Улан-Удэ, ранняя весна и мороз еще забайкальский. Переезжаем на другую квартиру, через улицу Гагарина.Какие-то чужие мужчины носят мебель, а я караулю кошку. И не досмотрела, видно, кошка выскользнула в открытую дверь. Кричу, топаю ногами, что никуда не поеду… По пустой необычно комнате солнечные лучи чертят замысловатые петли. Я сижу на полу и ору. И чужой дядя прикрикивает на меня, что удивительно, на меня не кричали дома, и говорит очень страшные для меня слова, типа из-за какой-то кошки устроила истерику… И меня уносят на руках. Кошка не нашлась. Мне было 2 года. Никто не верит, что я могу это помнить, но родители подтверждают факты. (Marina Kirina)

А вот я патологически не помню ничего. Ни своих текстов. Ни некоторых событий очень личного характера. Наверно, малоинтересные были, даже если официальные. В самом крайнем случае подтверждаю довлатовское: «Наша память избирательна, как урна». Но как ни странно, помню сновидение, приснившееся в три года. Долгое время у меня была огромная елка с бегающими огоньками, и еще я бредила всякими красавицами, девачковое такое слабоумие, что ли, при том, что любила мячи, палки, машины (на веревочке), отчасти лужи и т.д. Но рисовала красавиц. Именно так называла: красавицы. И сама себе про принцесс сочиняла сказки. И вот снится: ночь. Я стою у подъезда своего двухподъездного дома. Напротив другого подъезда стоит красавица, увешанная лампочками. Темно. Она поет. Без слов, кажется, но поет очень красиво. Прямо так и чувствуешь, как красиво. Следующий кадр. Темно полностью. На темном фоне стол, стул, доктор, типа доктор Айболит, выслушивает меня (надо сказать, что уже в три года по определенным причинам страшно боялась врачей, уже травма была). Белый халат, шапочка, сейчас кажется, чуть ли не красный крестик на шапочке и вроде белая бородка… Я плачу. И тут снова появляется красавица в лампочках и начинает петь. Да, размер лампочек был, как у электрических обыкновенных, а не елочных маленьких. Просто разноцветные. Они вот так через шею перекинутые, по бокам висели. Хотя нет. Тогда, получается, я помню, как полтора месяца лежала в ожоговом центре, рядом мама с бабушкой — оттуда боюсь врачей. 2,5 года примерно. Перевязки всухую не помню, но мои за дверью, и дедушка, все, и все белое, у меня в руках уточка, и я ее сжимаю и кричу, что никто, кроме уточки, меня не любит. Конечно, это не так. (Мои были при мне неотступно, мама, бабушка, прабабушка не могла выходить из дому, но участвовала всеми силами, дедушку вообще на полтора месяца отпустили с работы и платили зарплату, потому что это — Грузия, папа приходил и т.д.) Но кричу во время перевязки. А может, сон был до того? До трех лет? В два года? Не знаю. Сказку бы какую сейчас с хэппиконтиниумом. Очень нужно… (Inna Kulishova)

Помню сон, кошмар, когда надо мной склоняется мужчина с огромными усами. Скорее всего, это не сон, так как про меня в младенчестве было известно, что именно усачи вызывали страшный ор и панику, а с остальными отношения налаживались моментально. Основное в воспоминании — чувство ужаса. Это явно очень раннее, в возрасте нескольких месяцев. (Anna Mendlin)

Помню себя совсем, совсем маленькой, младенцем. Я лежу на диване, и перед моими глазами — ковер, который висел у нас на стенке с разноцветными узорами. За моей спиной — звуки (как мне стало ясно позже, это шел какой-то фильм по телевизору). Я очень хочу повернуться на эти звуки, но никак не могу, хотя извиваюсь изо всех сил. Но я не плачу, просто пытаюсь, упорно и молча. (Юлия Боровинская)

Я иду, задрав голову, и разглядываю пасмурное эстонское небо. Кроме неба, ничего нет в моем поле зрения, но я знаю, что мне 2 года, я на даче в Усть-Нарве, а вокруг меня ребята постарше, с которыми я играю и которые ко мне, мелкому, на удивление хорошо относятся. (Pоман Перченко)

Я с мамой на диване. Она показывает мне фотографии и указывает на младенца — новорожденного меня. Я удивляюсь: «Это я? Не может быть!» (Eugene Zuser)

Я с мамой ехала из яслей, то есть мне было около двух лет. На остановке трамвая мы стояли, а высокий дяденька сидел на лавочке и ел круглое печенье, доставая его из самодельного бежевого бумажного пакета в виде конуса. Я смотрела на него, не отрывая глаз. Он съел уже много, когда заметил мой взгляд. Мы встретились глазами, когда он уже заносил печенье в открытый рот, а потом резко остановил руку, и это самое печенье жестом предложил мне. То есть он его достал из открытого рта и протянул в мою сторону. Я помотала головой и отвернулась. Всю дорогу к дому я думала о том, почему этот дядя так поступил: решил угостить, хотя я не ждала, но решил угостить не новеньким печеньем из конуса, а почти съеденным. Мою маленькую голову эти мысли не отпускали, но ни с кем больше я об этом не говорила. Вот здесь пишу и удивляюсь, как можно пронести эти воспоминания через 35 лет. (Olga Rodionova)

Я в зеленом пальтишке и красных резиновых сапогах хожу по двору среди пятиэтажек, дождь, все серое, а я наматываю круги, мне 5 лет, и ощущение, что кто-то следит. Долгое время думала, что это о грустном. Оказалось, что родители уходили на работу, а меня оставляли с соседкой, бабушкой, я любила дождь и красные резиновые сапожки и выпрашивала у нее пойти погулять, а она может не ходить, а смотреть из окошка на первом этаже. (Nina Fateeva)

Первое четкое воспоминание, которое точно мое — это переживание безмерного, неизбывного, незабываемого ужаса. Детские сказочные кошмары, обернувшиеся реальностью. Меня трехлетнюю мама оставила играть около магазина-стекляшки в Крыму, пока она стояла в очереди. И вдруг появилась настоящая Баба Яга, в чудовищных лохмотьях, с крючковатым носом, с седыми космами и страшным ртом, затеявшая страшную пляску вокруг меня. С пронзительным воплем я кинулась в магазин. Помню еще какого-то припаркованного неподалеку ослика и хохотавших взрослых. Как я сейчас понимаю, это были съемки фильма «Варвара Краса длинная коса» и Григорий Милляр, который так неудачно со мной пошутил. Я часто вспоминала потом эту историю в связи с «Ужасом преображения» у Елены Шварц. «В это мгновение в голове моей пронеслась мысль, что все прежнее был обман, а вот теперь началось настоящее, и сейчас наступит ужасный конец, что все хорошее в мире только прикидывается таким, только притворяется…» Помните? Когда детский ужас перед мгновенной трансформацией — превращением мамы в страшного царя Петра, задушившего царевича своими руками — «the uncanny», знакомое-незнакомое, — навеки заводит странный механизм, заставляющий всегда узнавать истинную сущность мира, прикрытую, как маской, «якобы реальностью» (этакий «покров наброшен златотканный / высокой волею богов»), всегда подозревать, что «подлинное лицо мира — жестокое, улыбающееся и царственное»? (Julia Trubikhina)

Я сижу в песочнице и ем песок. Выходит сосед дядя Володя и говорит: «Светочка, не ешь песок. Нельзя есть песок». А я думаю: «Почему нельзя? Он же не горький, никакой…» Мы жили в маленьком поселке в двухэтажном деревянном доме в сосновом лесу, но поселок почему-то назывался Березовик (может, гриб?). Недалеко очень чистое торфяное озеро. Мы идем к нему по деревянным мосткам — моя мама с соседкой Розой, потом я и Сашка, сын дяди Володи и тети Розы, он постарше (говорят, я однажды стукнула его пирамидкой по голове, просто проверить, как это, но я сама этого не помню). И вдруг я в воде. Надо мной вода и поднимаются пузыри. Очень любопытно, как они поднимаются. Наверное, меня быстро выловили. Суету не помню. Зато помню расцветку платья, которое на мне было. У нас с мамой из одной ткани были платья, и у меня косыночка. Еще как-то папа с другим соседом привезли полный чемодан(!) мелкой рыбы. Я закричала: «Ого! Сколько рыбы!» Потом поняла, что это не рыба — рыба в книжках красивая, а эта мелкая серенькая, — и поправилась: «Ого! Сколько селедки!» Судя по тому, что родилась я в январе 1964, а в марте 1968 мы переехали в другое место, мне было года три тогда. На новом доме было выцарапано 1967, пятиэтажку сдавали в конце года, люди ремонтировали квартиры, мы въехали, как есть. Везли холодильник на санках, и меня посадили НА холодильник ооочень высоко. Недавно рассказала это маме — она не помнит. (Agatha Shwepps)

Я помню, что было что-то совсем рано, лет до двух, но от этого остались только обрывки воспоминаний о воспоминании. Одно из все еще четких ранних воспоминаний — как мне удаляли аденоиды под (частичным?) наркозом — люди в белом, лезущие в рот и в нос инструментами, кровь, невозможность пошевелиться или издать звук, странные ощущения. Сколько из этого было на самом деле, а сколько — тот самый наркоз, неизвестно. Мне тогда года три было. (Maria Filtser)

Я иду по поселку и рассуждаю, чем дача отличается от деревни. Сколько лет мне было — не помню. (Anna Rodina)

Мне года три, я дома на кухне, смотрю на ручку от верхней секции холодильника и не могу до нее дотянуться. Холодильник до сих пор рабочий, так что регулярно на него смотрю и вспоминаю об этом. (Giuseppe Arcimboldo)

Их несколько, но самое первое это, пожалуй: больно дует в правое ухо из щели на подоконнике, за окном огромный черно-желтый мир на изумрудных снежных сугробах, свет, воет вьюга, я не могу пошевелиться, так как буквально спеленут по рукам и ногам от пяток до макушки… (Долгопрудный, Первомайская, «дом-крематорий» 1969.) (Ivan Peebles Kovalev)

Помню чудесный, большой и надежный, очень дружественный мне указательный палец кого-то из взрослых (папин? мамин? бабушкин?), за который я держусь и пытаюсь быть человеком прямоходящим, но меня все время заносит, и этот кто-то, не давая упасть, хватает меня за одежду на спине, и я снова делаю шаг. Мне совсем мало времени, так как, по свидетельствам взрослых, ходить вполне уверенно я начала в 11 месяцев. Примерно тогда же, а может, и раньше, в полгода, помню себя сидящей на большой родительской кровати. Мама только что застелила ее белоснежной крахмальной простыней. Пока никто не видит (мама вышла на кухню), я вытащила из прикроватной тумбочки красный карандаш с очень мягким грифелем (у нас такие были всегда и в каждой щели, ими пользовался папа, когда мастерил что-нибудь деревянное, для разметки) и щедро нарисовала вокруг себя красоту. Много красоты. Помню свой восторг от самого процесса. С полутора-двух лет помню много и подробно, особенно детали, которые, став взрослыми, мы воспринимаем более обще. К сожалению, тот детский, более детализированный мир ушел, и я по нему скучаю. (Ирина Чеп)

Я сижу у мамы на руках, вижу висящую на шкафу очень красивую школьную форму старшей сестры с белым фартуком, на которой краснеет октябрятская звездочка. Мне очень хочется эту красивую звездочку, я тянусь к ней, но мама не дает. Я уже потом прикинула, когда сестра была октябренкой — она старше меня на 9 лет, следовательно, мне был примерно годик. (Shenka Ma)

Мне 1,5 года. Мы с папой сидим на нашем старом диване и смотрим закрытие Олимпийских игр в Москве на нашем маленьком черно-белом телевизоре. В комнате желтые обои. Папа показывает мне летящего мишку, я смеюсь. Сейчас, с появлением YouTube, посмотрела эту же церемонию уже в цвете. Довольно странное ощущение. (Natalia Faraldi)

Лежу в коляске, надо мной на резиночке какие-то разноцветные погремушки, надо мной склоняются лица… С полгода мне где-то. (Elena Vishnevska)

Летим в самолете с мамой. Самолет малюсенький, стюардесса смеется и дает маленькие карамельки, я их прячу в карман белого с бледно-розовыми цветками сарафанчика. В самолете можно ходить, но сильно качает. Почему-то много места, а вот кресел я не помню. Думала, что мне было 1,4, уточнила у мамы: 1 год 2 месяца. (Alya Reshetnikova)

Мне три года, мы где-то на Черкасском (?) водохранилище, с мамой и старшим братом. Мама заплывает далеко (как мне кажется, к краю моря), я реву во все горло, брат, которому скоро восемь, чтобы я прекратил реветь, находит какую-то лодку на берегу, мол, не реви, плывем к маме. Проплыв метров пять, роняет весла в воду, и мы ревем уже на па́ру… (Sasha Dulkin)

Одно из самых первых (или просто первое) воспоминание — моя бабушка держит меня на руках и танцует по комнате вокруг круглого стола под песню Аллы Пугачевой «Арлекино». Мне года полтора, и это точно подлинное воспоминание, потому что круглый стол у нас был только на этой квартире, а мы с нее съехали, когда мне было около двух. И где-то около того же времени — как у меня застряла в горле рыбья кость и ощущение ужаса, боли и страх мамы и бабушки. И слова «скорую вызывай». (Galina Yuzefovich)

Я разговариваю с мамой, меня не берут на отдых. Все едут, а я нет. Мне обидно, я спрашиваю, почему Юля (старшая сестра) едет, а я нет. Мне говорят, что ей будут делать «укольчики», а я понимаю, что мама меня обманывает. Обидно до ужаса. Когда в двадцать это рассказывала ей, она сказала, что я не могу этого помнить, мне было полтора года. Не врите детям! (Ирина Данилова)

Я с папой и мамой еду в больницу к дедушке, папиному отцу. Когда мы приезжаем, дедушка спит. Но потом просыпается, мама и папа с ним разговаривают. У него большая белая борода. Откуда-то я потом всю жизнь знаю, какая именно это больница, ОЦКБ. Когда дедушки не стало, мне было полтора года. (Симуля Шнейдерович)

Мне два года. Лето. У Бабушки в деревне. Приехали родители. Меня после дневного сна выносит навстречу им двоюродный брат. Я испытываю смешанные чувства — очень рада родителям и очень стесняюсь того, что на мне нет штанов. (Oxana Sorokina Yurchishina)

Помню, как я радуюсь, что встала, держась за мамину ногу. Огромная мама (ее голова где-то под потолком, она уменьшается в перспективе) тоже радуется и хвалит меня, что я уже доросла до ее коленки. Говорить я тогда еще не научилась, но понимала, что мне говорят. Видимо, мне немного меньше года. (Daria Onichtchouk)

Много чего помню из детства… но не раньше трех лет. Помню, как в винограднике свадьба у дяди пела и плясала (потом спрашивала у мамы, да, было дело, во дворе, под вешалами стоял стол). Помню, как приезжал дядька-москвич и большой круглый стол заполнялся большой горой шоколадных конфет! А когда уезжал назад, на этом же столе большая буханка черной паюсной икры в пергаменте. (Татьяна Абрамова)

Мне удаляли гланды в два года. Помню, как доктор намазывал горло чем-то горьким. В этом же возрасте меня отдали в сад, и я знакомилась с девочкой из соседней группы, разговаривали через дверь. (Ksusha Petryk)

В три года меня готовили к детскому саду. Дядя, мамин брат, учил складывать руку в кулак и бить по носу всех, кто обидит. (Наталья Фомина)

Мне было чуть меньше года, я только стала ходить и еще не говорила. Помню бабушкину комнату — все так интересно! Огромная спинка стула уходит куда-то ввысь, я держусь за его ножку, а крышка стола у меня над головой почти закрывает от меня фигуру дедушки, у которого вокруг головы золотое сияние, нимб. От него исходит такое всеобъемлющее чувство любви, что я боюсь вздохнуть от восторга и испытываю за себя безумный стыд, так как, очень нежно мне улыбаясь, он говорит: «Ну как же можно! Такая чудесная, такая умная, взрослая девочка и сосет соску?» Мама любила всем рассказывать, что я однажды взяла соску, с которой очень долго не расставалась ни на минуту, запустила ее в угол комнаты и больше никогда к ней не прикасалась. Было, наверное, часов пять вечера. В это время солнце заходило за колокольню Новоспасского монастыря, которую было видно из нашего окна, и комната наполнялась мягким закатным солнцем. Эта первая встреча с жизнью навсегда определила мои взаимоотношения с внешним миром. (Elena Yazykova Castillo)

Мне 2,3 примерно, родилась сестра, мама, кудрявая и в светлом халатике с цветочками, кормит ее грудью и просит принести со стола пеленку. Я тянусь за пеленкой и сваливаю всю стопку на пол. Пеленка большая, тянется по полу. На улице лето, жарко, в комнате очень солнечно. (Vera Zotikova)

Одно из запомнившихся воспоминаний детства: мой отец привез из Москвы, где был в командировке, много-много шоколадных конфет в красивых фантиках, а их тогда у нас почти не продавали, мы их высыпали в матерчатый старый абажур оранжевого цвета и понесли во двор угощать детвору. В этот день мне исполнилось 5 лет, кажется… А оставшиеся фантики я потом разгладила утюгом и долго хранила в нарядной коробке. И двойными обменивалась с подружками… (Nailya Ahunova)

Все вокруг красное и темное, потому что шторы на окнах держали закрытыми. Если свет, мне плохо, голова болит еще сильнее. В своей кровати находиться не могу, только в бабушкиной. Но не долго — снова плохо. Я плачу, плачу. Меня почти не спускают с рук, потому что ору, а ору потому, что очень плохо. Очень сильно болит голова. Хорошо помню ощущение облегчения страданий, когда берут на руки в вертикальное положение. Это была свинка, мне было 11 месяцев. (Юлия Игнатьева)

Помню себя в шесть месяцев: папа держит меня на руках, а сам сидит на лавочке под раскидистой сиренью. Все происходит в деревне (это я уже понимаю ретроспективно), куда мы потом ездили каждое лето. Ветви низко над нами, и я цепляюсь за них, и папа говорит — нельзя рвать цветочки, хотя почему нельзя? И отчетливо помню, что я не рвала, а просто хотела потрогать. Не уверена до конца, насколько это не придуманное воспоминание, можно ли вообще помнить себя в шесть месяцев? но отчего-то именно это первым всплывает в голове. (Александра Шалашова)

Самое первое — мне месяцев девять, стою на диване в белом платье с коричневым воротничком, — и помню четко покрывало на диване (серое тонкое в лимонную полоску сверху) и платье, трогаю, и мне нравится текстура. Гораздо позже как-то сказала об этом маме — и она была в шоке, что я это все помню, так как цветных фото не было, покрывало и платье и прочие домашние вещи мы в деталях никогда не обсуждали, и, когда мне было чуть больше года, поменяли мебель (ну и одежду мою отдали кому-то, как только я из нее выросла, а росла я быстро). Причем до сих пор я очень «визуально-трогательная» — обожаю текстуру и цвета. Вот и поди ж ты. (Lenka Penka)

Помню, как стою возле окна во двор, за окном идет дождь, шелестит по листьям, а я плачу, потому что именно этот день и именно этот момент уже никогда не повторятся. Сказать ничего при этом не могу, то есть точно меньше двух с половиной. (Marina Rosenfeld)

Первое воспоминание начинается с того, что в дом к бабушке, где моя мать гостила со мной, пришел человек с фотоаппаратом. Я сижу на диване, вокруг цветные игрушки, на моих ногах ползунки. Мама достает из шкафа купленное мне недавно платье — оно мне очень понравилось, и я радуюсь, что его на меня сейчас наденут. Платье теплое, ярко-красное с белой отделкой, спереди «галстучек», сзади металлическая, издающая противный при открывании-закрывании звук молния. Платье велико, оно закрывает мне полностью ноги, а руки теряются в рукавах, но оно яркое и очень-очень желанное, красивое! Его надевают прямо на мой ползунковый наряд — я в восторге! Мама берет меня на руки и становится на фоне беленой печки-голландки… Это черно-белое фото сейчас хранится у меня — на нем я в платье с подвернутыми рукавами, толстая, лысая и абсолютно счастливая. На обороте надпись бабушкиной рукой: «Наташе 6 мес.» (Natalya Klyanchina)

Помню себя возраста около трех лет, и брату младшему 6 месяцев, прошу, чтобы мне дали его на ручки подержать, мне его дали подержать, я безмерно счастлива, ну и все детские проказы помню наши с ним, с этого возраста. (Olga Samoylova)

Мне примерно 1,5 года. Меня привели попрощаться к умирающему дедушке. Я знаю, что он болеет, и дедушка выглядит очень страшно: белая кожа, обтягивающая череп (у него рак — это я уже потом узнала), в комнате пахнет лекарствами и смертью. Мне страшно, но я понимаю, что нельзя показывать свой страх, ибо дедушке и так хреново, и он скоро умрет, и нечего тут перед ним сейчас хныкать и показывать ему, что я его боюсь. (Юлия Рыженкова)

Мне 2,5 года, у меня отит. Папа пограничник, и мы живем в городе Волковыске в доме с печкой. Печь очень красивая с сине-зелено-белыми изразцами. Уже темно. Папа вернулся с дежурства и носит меня по комнате на руках, останавливается возле печки, показывает мне на какой-нибудь изразец и рассказывает или тихонечко напевает про него сказку, чтобы отвлечь меня от боли в ушах. (Tatsiana Kulazhenko)

Проигрыватель грампластинок с захлопывающейся крышкой. Влезла на стол, чтоб посмотреть, как крутится пластинка, и захлопнула крышку по пальцам. Хотела заорать, но мама быстро подхватила меня и запела «Жил да был черный кот за углом», глядя на мои чернеющие ногти. Я хохочу и подпеваю. Лет было не более трех. (Galina Konanykhina)

Лежу одна в кровати у странного окна, выходящего в больничный коридор. По ту сторону стекла на раме стоит радиоприемник, оттуда льется душераздираюшая музыка, от которой я рыдаю. Потом узнала, что мне было месяцев девять, попала по скорой с дикой аллергией на стиральный порошок. До восьми лет всех дергала, пыталась напеть мелодию, чтобы узнать, что там такое играло по радио, пока соседка по квартире не наиграла мне на своем пианино «К Элизе» Бетховена. (Ольга Вернев)

Первое отчетливо сюжетное. Мне полтора года, мы на юге (в Очакове, как потом выяснилось, снимали комнату без удобств), в общественной бане. Я на руках у мамы, обе намыленные и я боюсь выскользнуть и упасть на коричневую метлахскую плитку. Вокруг пар и голые дамы. Сестра тоже должна быть с нами, но ее не помню почему-то. (светлана атлас)

Я прячусь за елкой в углу комнаты. Но мамина рука находит меня и заталкивает мне в рот ложку меда. Помню банку с медом, помню ложку, помню красный мамин халат. Мне 2 года и 2 месяца. Я ударилась подбородком о подоконник и язык почти на две части раскусила. Мама боялась, что если наложат швы, то я буду картавить. Сказали, что заживет, если у меня во рту постоянно будет мед. Зажило. Не картавлю. Мед до сих пор терпеть не могу — мне тогда почти два литра его скормили… (Marina Maximova)

По телевизору Лев Лещенко, он поет «День Победы». Я показываю пальцем и говорю: папа! И по лицу мамы, сидящей за столом, начинают течь слезы. Мы только что вернулись из Читы к бабушке и дедушке в Украину. Мама ушла от отца из-за его измены. Он был военным и долгое время казался мне похожим на Лещенко. Развод, его причины — все это я узнала позже. Читы и жизни там не помню. А тогда было удивление: что я сказала не так? И очень горько, что расстроила маму. (Olena Chuprei)

У меня очень странно. Я не должна это помнить, но помню. У нас дома гости, в большой комнате накрыт стол, все разговаривают. Я вползаю (!) в комнату в очень красивой белой кофточке. Передо мной множество ног (ну я маленькая и ползу, вижу ноги, лиц не вижу). Мама сзади со смехом поднимает меня и говорит: «Надо ходить ножками!» — и ставит на ножки. Воспоминание прерывается. Сколько мне могло быть, около года? Как я могу это помнить? Все остальные воспоминания лет с четырех, что нормально. (Tanya Vassilyeva)

Я стою в кровати с решеткой, держась за ее прутья, и смотрю на родителей, которые сидят на кровати у другой стены и улыбаются. Отпускаю руки и сажусь — сам стоять еще не умею. (Pavel Aksenov)

Идем с мамой, она держит меня за руку, и я в порыве нежности целую ее руку, и она мне сказала, что так не надо делать. Почему-то очень обидно, до сих пор помню. В мои три ее парализовало (рак груди дал метастазы), и в мои шесть ее не стало. Много моментов с ней помню. (Nataly Sweetykiwi)

У меня с братом ровно четыре года разницы, и вот я и моя младшая подруга (на два года она меня младше) идем вдоль нашей пятиэтажки на Беломорской и катим коляску с братом, лето, значит, ему три месяца, мне ровно четыре года, Саше вообще два. Докатываем эту огромную коляску до конца дома, и надо же ее развернуть, ну доразворачивались до того, что коляску перевернули и он вывалился оттуда. Да и вообще мы его таскали туда и сюда и периодически роняли, и он головой. наверное, бился, один раз точно помню, посадили его на край стола, и он свалился головой вниз. Ужас, в общем. Все забываю маму спросить, они вообще чем думали, когда нам его отдавали? Между прочим, у него до 18 лет были сильнейшие мигрени, может быть, от того и были. Помню, как мама лежала на сохранении в роддоме (зима была), а мы с бабусей приходили под окна, бабуся какое-то пальто на меня надела, и оно было до пят, помню, как мама, увидев меня (она смотрела на нас в окно), всем своим видом выразила ужас от моего внешнего вида. Когда я замерзала, меня отправляли спать к бабусе, и она мне грела ножки, засунув их между своих бедер теплых, это был кайф. (Ольга Алмазова)

Мои родители переезжали из однушки в двушку и оставили меня на три дня с дядей и тетей. Мне было 2,5 года. Я устроила им «небо в алмазах». Я ревела все три дня, тащила тяжелый стул к окну, упиралась лбом и выла: «Где мой папа, где мой папа, он ушел, верните моего папу». Про маму я почему-то не вспоминала, только про папу. Никакие увещевания, никакие конфеты и торты не могли оторвать меня от этого окна. Причесать нельзя, умыть нельзя, тарелки с едой летели в родственников. Когда папа меня наконец-то забрал, то услышал много чего интересного и о себе, и обо мне. Больше с ночевкой меня не приглашали. (Tatyana Fisher)

Драка с петухом в три года в деревне Щатково близ Бобруйска на Березине. Я выдержал три его атаки и только потом обратился в бегство, но без потери голоса… (Mikhael Fremderman)

Я лежу в больнице, лето, мне чуть меньше двух лет. Моя кроватка под окном, на первом этаже, окно приоткрыто. Еще в палате лежит большая девочка Лена, ей 6 лет, и у нее есть цветные карандаши. Я, как рассказывают, много плачу и прошу тритутика (этого я не помню). Но вот что я уже сама точно помню: случается чудо, в окне появляется тритутик, нет никаких сомнений, что это он, и я со счастливым воплем его хватаю. Как потом выяснилось, мама, отчаявшись понять, кого же я прошу, по дороге в больницу купила деревянного буратино на резиночках и обрезала ему нос. (Vera Bergelson)

У меня первые воспоминания — больничные, а не ясельные. Первое — я лежу на большой железной кровати в палате и понимаю, что мама куда-то уходит. И я чувствую в этот момент такой острый и взрослый проблеск сознания. И второе. Явно вечер, в больнице выключен большой свет, горит только дежурный, я откуда-то с высоты, не с пола, смотрю на огромную наряженную елку. (Marina Yaure)

Сижу на спинке нашего дивана, покрытого ковром. Это высоко. Папа протягивает ко мне руки и зовет прыгнуть. Я прыгаю вниз. Папа меня ловит. Дух захватывает. Мы вместе хохочем. Ощущение восторга. Поскольку, по рассказам родителей, я начала ходить в 9 месяцев, значит, мне там было где-то после полугода, поскольку уже умела сидеть, но еще не ходила. (Rimma Rivka Rubin Zilberg)

Мне 3 года и 6 месяцев. Первая поездка на море, в Геленджик. Ожидания от моря очень высоки и подогреваются окружающими. Это должен быть настоящий праздник, как Новый год, только больше. Мы прилетаем в пасмурный день, родители, как всегда, ругаются между собой, я веду себя хорошо. Мы выходим из гостиницы на набережную. Они держат меня за руки с двух сторон. Ветер, низкие темные тучи, море черное, а не синее. Штормит. Моросит. Праздника нет, но нужно отвечать как-то радостно и воодушевленно, чтобы не расстраивать. Ведь для меня старались. Через полтора года они наконец-то разведутся. (Eli Uritsky)

Я стою и облизываю штукатурку на стене, она кисленькая, язык прилипает… мне полтора года. (Marina Vishnyakova)

У меня первые воспоминания — с очень раннего возраста. Отдельные моменты помню с 1,5 лет. Первый момент — шоковый — после первой ночи без родителей. Как утром, после того, как оставили в «круглосуточной» группе в яслях, утром пришли мама с папой (после Нового года?). Помню, во что они были одеты. Низ черного пальто, широкие папины брюки. Помню решетки кроватки, за которые держался. Помню мамины боты. Помню, что реву. Еще шок — года в два, подарок — трехколесный велосипед! Я езжу на нем вокруг круглого стола, натыкаюсь на все в небольшой комнате — совершенное счастье. До сих пор — ощущение нового, небывалого счастья! С трех лет помню по-взрослому многое. Запахи нелюбимых блюд в детском садике. Тусклое желтое освещение 50-х. Подаренный значок дружинника. И так далее. (Демьян Фаншель)

Мне что-то около полутора-двух лет. Я стою в кроватке, держусь за решетку и смотрю, как по паркету катится ко мне серый пушистый шарик, и точно знаю, что он живой и дружелюбный. Позже этот шарик выглядывает из занавески, висящей рядом с кроваткой, и гладит меня по лицу лохматой бархатной ладошкой. Взрослых в комнате нет. Позже, когда я научилась связно излагать мысли и рассказала про серый клубок бабушке, она сказала, что это был домовой. Я не склонна к магическому мышлению, но тут до сих пор сомневаюсь, приснилось мне тогда это или нет. (Aliona Kondyurina)

Мне два года, и я лежу в больнице. Заведующая по связям и по доброте позволяет маме и бабушке быть со мной. Помню уколы, их называли «огонек», но мне не легче от этого! Помню мальчиков, и открытия, с ними связанные. Удивленно интересовалась у мамы. (Dina Shkolnik)

Мне два года, бабушка в кровати, не встает, и ей приносят воду в фиолетовом эмалированном тазу, умыться. И с ней же: я беру со стола нож, а она забирает его и говорит: «Нет уж, моя дорогая» Это видимо, еще раньше, пока она еще ходила. (Anna Tonkha)

Когда мне было года два, я была у бабушки — мама отдавала меня ей на пятидневку, чтобы мочь работать, — выбегаю в коридор, а там мама и папа, с плетеными корзинами! Папа приехал из командировки и привез всяких невиданных диковин. И вот я сижу и пью кокосовое молоко из настоящего волосатого кокоса. Папы не стало через год, бабушка умерла, дожив до 97 лет, а пустой кокос все еще стоит в серванте в квартире родственников. (Aliona Kondyurina)

Одно из самых первых моих воспоминаний — это руки моего дедушки с карандашом, который с одной стороны синий, а с другой красный. Мне кажется, что такие карандаши были у многих. Дедушка с бабушкой были инженерами на судостроительном заводе, и дома были всякие чертежные штуки. И вот дедушка сине-красным карандашом рисовал мне то ли самолеты, то ли корабли. Дедушка умер, когда мне было два года, и кроме его рук, я больше ничего о нем сама не запомнила. (Настя Дергачева)

Мне 4 года, ужасно хотелось, чтобы мне было не «4 года», а «4 лет». И сижу я в ванне, в пене, рядом сидит мама и рассказывает про подругу, что у нее «трехлетний ребенок». Вот это чувство обиды и несправедливости, что он трехлетний, а мне 4 года, я помню до сих пор. (Inna Vinogradova)

Мое первое воспоминание такое: вечер, кухня, какие-то странные тени на стене. Я сижу на коленях у моего прадедушки. У него большой нос и белая майка без рукавов. Он кормит меня, я широко открываю рот. Еда непривычная, но очень вкусная. И вдруг в дверном проеме появляется мама и сердито говорит: «Ну и кто кормит ребенка щукой на ночь глядя?!» Потом уже от мамы узнала, что мне было года три, мы приехали в Тарту, только вошли с поезда в дом, и меня, конечно же, повели кормить. Фаршированной щукой, ага. И эту фразу я запомнила, и все мелкие вещи на кухне, каждый предмет, и занавески на окне, и прадедушкино лицо надо мной. Как будто отрывок из фильма. (Мария Бершадская)

Вот как понять, это твои воспоминания или сны по рассказам? Года на два это легко, потому что остались альбомы с фотографиями и я хорошо помню цвета игрушек, а картинки, понятно, ч/б. Но я помню бабу Надю, маму, папу глаза-в-глаза в несколько месяцев. И ощущения э… мокрой пеленки. Но мог ведь и придумать это все… (Maxim Chayko)

Мы с подружкой, которая живет в соседней комнате нашей, тогда еще коммунальной квартиры, взяли тазики, поставили на стулья и уселись в них. И мне это было так весело, что в носу было щекотно. Может быть, я потому так хорошо помню этот момент, что он сохранился на фото. (Anna Yurieva)

Мама привела меня в незнакомое место и, сказав что-то вроде: «Я отойду на минутку», стремительно ушла. Я думала, что она сейчас вернется, но потом в окно увидела, как она убегает! Я закричала в окно: «Мама!» — но она даже не обернулась. Когда я оглянулась на комнату, с ужасом поняла, что вокруг незнакомые люди. Какая-то чужая женщина тянет ко мне руки. Я захлебываюсь от рыданий. Это был мой первый день в яслях. Мне был 1 год. У этой истории есть довольно крутое продолжение. Я рассказала ее многим людям, в том числе своей бывшей девушке. Я хорошо помнила цвета из воспоминания, и эмоции, ярче всего я помню эту предательскую удаляющуюся спину, одетую в фисташково-серый плащ, и мамины развевающиеся кудри. И помню, что я ладошкой стучала в стекло, чтобы мама услышала и обернулась. Но она этого не сделала… В 2018 году я переезжала со съемной квартиры. Моя девушка пришла помочь, внезапно на что-то обиделась, хлопнула дверью и ушла. Это, в общем, была обычная ситуация, и значило это, что дня через 3-4 она остынет и приедет. Я подбежала к окну, плача, увидела ее, уходящую, и машинально стукнула ладонью в стекло. И она обернулась. Почему я это сделала, я не знаю — почти всю жизнь жила на 5 этаже, меня бы никто не услышал. А на съемной квартире был 3 этаж. И она услышала. И вернулась. Потом рассказала мне, что когда она услышала, как я стучу по стеклу, то мгновенно вспомнила эту историю и решила, что она обязана вернуться, чтобы помочь мне пережить это воспоминание… Как будто есть второй шанс, как будто можно это все переиграть. Чтобы я «вернула» маму. А одета она была во что-то оливково-серое и тоже с кудрями. (Полина Шех)

Странно, но факт… Мое первое воспоминание похоже на сон. Может быть, это и был сон, но очень давний. Я лежу на кровати. Свет из окна. Мама стоит у стола и складывает что-то. Поворачивает голову в мою сторону. Я смотрю на нее и молчу. Молчу — и все. Я не могу встать, потому что еще не умею. Во взрослом пересказе это звучит не так, как происходит в моем сознании. Я только вижу и чувствую. Это мама. Мама и свет. Я не знаю еще этого слова. Я не знаю слов. Я только вижу и чувствую. Вижу и чувствую — что это Мама. (Елена Малинина)

Я стою в кроватке и смотрю на кровать родителей. Мне меньше двух лет, потому что кроватка младенческая. Родители лежат на своей кровати и почему-то не спешат ко мне, хотя я вот она стою и зову! Еще странное воспоминание — уже поздно, я играю на полу, а папы все нет, и мы его ждем. Открывается дверь, заходит папа и сразу вертикально рухает вниз. А к нему бежит мама. Они мне потом объясняли, что у него сердце прихватило тогда, он еле домой добрался. (Sasha Smolyak)

Мои самые ранние воспоминания — про пеленки и траву. После ванны меня укладывали на пеленку, животом вниз. Было очень тяжело поднимать и держать голову, но мне очень хотелось посмотреть, на чем я лежу, когда начала замечать, что лежу на разном. Одна пеленка была с уродливыми круглыми фигурками. Я четко понимала, что это искаженные изображения, а еще на той пеленке был некрасивый, неровно сбившийся ворс. Как только я ее видела, начинала орать и протестовать, но родители мне достались непонятливые — только гладили по спине, и приучить их не использовать ту пеленку у меня не получилось. Вторая пеленка мне очень нравилась: тонкие нити, ровно переплетенные, и мелкие, редкие, двухцветные ромбики. Я поднимала голову и молча любовалась. Когда выросла, видела ту уродливую пеленку: обычные мультяшные зверюшки на байковой ткани. Помню, что лежу в коляске и смотрю наверх. В голове нет мыслей, только констатация: «Небо. Синее». Брыкаю ногами, чтобы качнуть коляску, чувствую падение, вокруг все мелькает. Когда падение остановилось, открываю глаза: «Трава. Зеленая» — мои пальцы утопают в тонкой молодой траве. Быстро оборачиваюсь, вижу, что родители мчатся ко мне наперегонки, значит, меня сейчас заберут отсюда, потому что нельзя. Начинаю быстро срывать траву и запихивать себе в рот. Подбегают. Забирают. Ору. Когда рассказала родителям, они подтвердили, что коляска и правда перевернулась, когда мне 4 месяца было. До сих пор люблю сладковатый привкус молодых ростков.
Позже, когда уже научилась ходить, моей главной целью было выбесить бабушку. Бабушка была странная: когда она злилась, она улыбалась и смеялась — показать раздражение для нее было табу, и улыбкой она прятала злость. А я растопыренными в цигейковой шубе руками поднимала с земли палки — это бабушку бесило больше всего. Мне хотелось посмотреть на нее хоть раз без этой маски-улыбки, на настоящую, но так и не удалось. (Nika Talana)

Мне года четыре. Лето. Мы на съемной даче в Апрелевке. Зашли на участок к друзьям семьи — у них тут своя дача. Мамина подруга, Милочка, ведет нас — свою дочь Олю, еще каких-то детей и меня — посмотреть на цветы, или сорвать ягод, уже не важно. Важно другое. Мы можем пройти по дорожке, но Милочка ведет нас напрямик, между клумбами. А там есть забор. Взрослым он не достает и до колена, это декоративный низенький штакетник, которым аккуратно огорожены посадки. И вот Милочка говорит, что через этот забор всем, и мне тоже, можно перелезть. Да, перелезть. Я не верю такой удаче, такому восхитительному хулиганству: я! полезу!! через забор!!! Но… Но, кажется, я просто не знаю, как лазают через заборы. Это ведь сложно, да? Милочка отвечает, что это просто — надо рукой чуть держаться за забор, перенести одну ногу, вот так, а теперь другую. Ого! Я перелезла через забор! Веселье и удаль! Ловкость и взрослость! Радость и бесстрашие! И — невероятно — этому хулиганству научила меня взрослая, причем подруга мамы. Я маме, конечно, рассказала это тут же, через три минуты. На удивление, мама весело смеялась. Вот же день поразительных открытий! (Nadia Shakhova-Mkheidze)

Самые первые воспоминания очень ранние, еще в колыбельке — помню, как надо мной наклоняются два силуэта, лиц не различал, а за ними — яркий солнечный свет. Были еще — разрозненные, размытые… А вот это запомнилось отчетливо, связно, в мельчайших деталях. Мне года четыре. Болею дифтеритом, лежу (на тот момент — сижу на кровати) в отдельной палате (боксе?) инфекционной больницы на окраине города. Все, что за пределами палаты, знаю по последующим рассказам мамы, что в палате — помню, этого мне рассказать никто не мог. У двери стоят две тетки в белом, кто-то из медперсонала (няньки? медсестры?), жрут что-то из бумажного пакета. Как я потом понял — «передача», принесенная мне мамой. Незадолго перед этим мама смотрела на меня в окно сквозь заляпанное снаружи стекло, я видел только ее глаза и верхнюю часть лица, а еще — пальцы, которыми она держалась за раму, но я точно знал, что это она. Позже рассказывала, что стояла на каком-то ящике, подобранном во дворе больницы — чтоб достать до окна и заглянуть, посмотреть на меня… Смотрела, плакала, потом ушла. Тетки в моей палате жрут. Одна очистила мой апельсин и, не разламывая на дольки, откусывает от него по нескольку сразу. Вторая так же откусывает мою шоколадку, отогнув обертку и фольгу до середины. Отламывает пару квадратиков и протягивает мне. Первая говорит: «Зачем? Он же все равно вот-вот умрет!» В больницу мне дали с собой любимую игрушку — жестяной паровозик, и любимую книжку-ширмочку «У лукоморья дуб зеленый». Паровозик после этого отмыли какой-то там хлоркой-карболкой, и я еще долго с ним играл — даже когда уже пошел в школу. А «Лукоморье» пришлось сжечь. До сих пор помню, какие там были удивительные, замечательные картинки, — вглядываясь, я физически ощущал, как погружаюсь в этот лес: с мухоморами в колокольчатых шляпках вдоль невиданных дорожек, лешим — которого впоследствии узнал во врубелевском Пане…
Никак не могу нигде найти тех иллюстраций. (Николай Чернецкий)

Мое первое воспоминание: я еду в машине и вижу в окне три огромные светящиеся снежинки: белую, голубую, розовую. Когда я рассказала об этом маме, она очень удивилась, сказала: «Это, наверное, Лужники, мы жили тогда возле Университета, значит, по Ленинскому проспекту ехали домой, но ты еще совсем маленькая была, год-полтора, как ты смогла это запомнить?» (Ирина Луговая)

А я помню небо и ветки деревьев над головой. И даже какую-то свою рефлексию. Это я лежу в коляске и смотрю, стало быть, вверх. Это мне и года нет… (Xenia Shishkina)

Мое первое воспоминание, как я играю «в дом» под китайской скатертью домашнего стола. Там было темно и очень уютно! (Елена Пилипчук)

Я помню, как я поднимаюсь с мамой за руку по бесконечным лестничным пролетам и мне очень нравятся желтые стены с солнышками. Оказалось, мы ходили смотреть нашу новую квартиру в новостройке на 9 этаже, когда лифты еще не были включены. Стенки с солнышками почти сразу перекрасили, удивительно, что я их запомнила. Когда мы въехали в эту квартиру, мне был год и 10 месяцев. (Tatiana Ana Clark)

Я рано себя помню. Одно из первых воспоминаний — лето, жара, полуденная тишина, мне около года, сижу в большом эмалированном тазу, наполненном прохладной водой во дворе бабушкиного дома на Кавказе. Смотрю на воду, в которой золотом играет солнце. И наверх, на огромные виноградные листья, что затянули двор, и сквозь них пробиваются, как сквозь большую зеленую сеть, яркие солнечные лучи. Второе, из того же периода до года, сижу в кроватке, мне скучно, дома никого нет. Решаю вылезти и пойти в прихожую встречать дедушку с работы. Вылезаю через спинку. Хотя это сложнее, чем через прутья. Но интереснее. Вытаскиваю подушку и одеяло. Несу это все в жесткое деревянное кресло, что напротив входной двери. Одеяло целиком не влезает, волочится по полу. Кладу сверху на одеяло подушку, сажусь на нее попой, жду. Вижу, как заходит дед и его шокированное лицо. После этого случая мне взяли няню. Никто и представить не мог, что давно и хожу сама, и вылезаю из кровати, пока меня не видят, и вещи таскаю. Ждали, что после года пойду или в год, но нет. (Maria Gromakova)

Я сижу внутри куста с белыми цветами и глажу большую белую собаку. Меня зовут, но я не откликаюсь. Мы снимали дачу в Кратово пополам с коллегой отца, которому и принадлежала собака. Мне было три с половиной года. У меня была свинская манера убегать и прятаться, из-за чего бабушка отказывалась со мной гулять и оставаться одна на даче. (Larisa Shemtova)

Помню, я лежу в кроватке и плачу, не могу успокоиться. А мама подходит ко мне и говорит, что плакать нельзя, а то меня унесет большой орел к себе домой. И показывает на него. На шкафу на самом верху стоит деревянная статуэтка грозного орла. Я этих слов и орла действительно испугалась и плакать перестала. Еще помню, как сестра заставляла меня доесть тарелку борща, тарелка была железной. Мне не хотелось доедать, но она не отставала от меня. Она только что домыла посуду в раковине и выпустила воду. Когда вода почти вся ушла в водосток, в конце она издала такой громкий изрыгающий звук. Сестра воспользовалась ситуацией и закричала: «Смотри, это Бабай хочет тебя забрать! Ешь скорее!» Я от страха и ужаса на последней скорости доела борщ, чуть не подавилась. Сестра тут же побежала делиться своей находкой с мамой, она вдохновенно рассказывала и показывала, как только успевала мелькать моя ложка, когда я услышала этот звук. Я ни на кого в обиде не осталась, но решила, что своих детей Бабаями и орлами пугать никогда не буду, если они не хотят есть или просто долго плачут. Еще помню свои болезни. Помню, я завернута в одеяло, папа меня качает, а на спине прилеплены горчичники. Я плачу, потому что сильно жжет спину, но папа меня качает, пытается отвлечь, а я вижу только включенные бра на стене, чувствую боль, качание и слышу папино «тшш». (Anna Tsarenko)

Мне было месяцев 18-20. Родители взяли меня в магазин тканей (мама шила). Этот магазин был метрах в ста от нашего дома. И я из этого магазина вышла одна, каким-то образом нашла наш двор, вошла в подъезд и дошла до второго этажа (мы жили на третьем). На втором этаже меня и перехватили обезумевшие от страха родители. С тех пор страдаю топографическим дебилизмом — очевидно, в этот стометровый проход были вложены все отпущенные на мою долю способности ориентации на местности. (Lily Remennik)

Ощущение полного счастья и защищенности, я в сатиновых трусиках-фонариках, только что сшитых мамой, с сеткой от комаров, пропитанной шипром на голове, выхожу на улицу босиком и по проселочной дороге несусь играть с другими детьми…
это примерно пятый год жизни. Помню мягкую пыль под ногами… со временем в этом воспоминании леденец-петушок появился. (Rupiya Nurkatova)

Помню, как лежу в коляске и с интересом трогаю натянутые надо мной на резинке погремушки на фоне неба. (Герман Лукомников)

Первое воспоминание: бабушка заворачивает меня в одеяло и несет смотреть салют. Горизонт еще не был испорчен новостройками и было видно салют из Москвы. Год точно не скажу, но примерно 1982-1983. (Евгения Тюрина)

Дача в Кратово. Я сижу в импровизированной песочнице. Мне года два максимум. На мне белые колготки и вся-вся моя коленка в комарах. На каждом миллиметре — комары, и я их изучаю. Мамины руки. Меня забрали. Там же было позже. Терраса. Я не хочу есть кашу. Мама сказала: «Доешь кашу, придет белка». Доела. Пришла. С пушистым хвостом. Настоящая. Мама никогда меня не обманывала. Там было много белок, пока не завелся Кузя. (יאנה בוקצ’ין)

2 года 10 месяцев. Маму увозит машина скорой помощи, а я совершенно в ужасе прячусь в темноту шкафа. Мама уехала рожать брата. (Aleksandra Anokhina)

Мои первые зафиксированные в памяти детские воспоминания легко идентифицируются смертью Сталина (мне тогда — 2,5 года). Помню комнату в вечерних сумерках, тревожное перешептывание родителей и разбросанные вокруг меня газеты с непривычным тогда обилием красного (среди черного шрифта) текста. И большой портрет серьезного усатого человека в каком-то журнале (предполагаю, это был «Огонек»). Мне стало тоже очень тревожно. И еще удивление, что даже мой старший (на 12 лет) брат не был наказан за сожженную в тот день утюгом картонную крышку нашего главного большого семейного чемодана. (Yury Fishkin)

Вкус маминого молока. Сладкий, густой. Вторая грудь тянулась хуже, поэтому я любила одну. В глазах ее сосок с выделяющимися капельками. Мама закончила кормить меня, когда мне было 9 месяцев. Значит, я помню себя в возрасте до года. (Maria Vihrova)

У меня день рождения, мне три года. Мама с ее подругой ведут меня в «Детский мир», чтобы купить куклу. Я отказываюсь идти, останавливаюсь и ною. Мы стоим в «Детском мире» — мама покупает куклу, я говорю, что не хочу куклу. Маме отдают коробку с большой куклой, я рыдаю. Возвращаемся домой, мама меня раздевает. Мне все не нравится — руки тяжелые, ноги ноют, слишком много звуков вокруг, рыдаю. «Она просто хочет спать», — говорит мама подруге и кладет меня на диван. Я вожу пальцами по полосатому покрывалу дивана, перебирая впадинки. Открываю глаза, смотрю на мягкий свет, проникающий сквозь тюль, на обшарпанный подоконник, на горшки с цветами, слышу, как на балконе барабанит кролик, встаю и иду к нему. «Она проснулась», — говорит мама подруге, заходя в комнату. Я подхожу к маме и обнимаю ее, от нее пахнет сладким. Я беру ее за руку и веду смотреть кролика. (Vlada Orlova)

Ночь, темная комната с включенным ночником, папа носит меня на руках и поет «Спят курганы темные». Мама подтвердила, что такое было, удивившись, что я помню: когда он так меня убаюкивал, я была младенцем. После нет, вообще немузыкальный был, не пел. (Helen Nikolaeva)

Мне, я думаю 1,5 года… я уверенно хожу и очень не люблю быть одна. Лезу на руки, видимо, лезу в ящики и пытаюсь отовсюду упасть. И вот вся семья от меня отгородилась креслами в столовой (между моей комнатой и столовой нет двери), чтобы спокойно пообедать. Я вижу, что они там все сидят. Одиночество накрыло меня! Я даже не плакала, я помню, как всеми силами пыталась отодвинуть кресла и протиснуться к людям. (Skripka Belarus)

Мне что-то около полутора лет (говорит мама, но мне кажется, меньше). И меня везут крестить. Мы едем на автобусе, и день солнечный. Я до ужаса боюсь попа — в черном, с бородищей — и начинаю орать. Меня сажают в алюминиевый таз с водой, поливают сверху. Подходит какой-то мальчик в синих советских шортах, ему поливают голову водой из того же таза. Мальчик меня немного успокаивает, он не страшный и понятно, что тоже ребенок, хоть и гораздо старше. Мама потом рассказывала, что это была идея бабушки, и мальчик —- какой-то мой родственник. Подтвердила, то есть. А еще у меня была синяя коляска, у нее вечно отваливалась резиновая шина с колеса, если смотреть из коляски, то передняя левая. В коляске кататься я любила, она была лежачая, но я уже могла сидеть. Мама возила меня в ней в парк. Мне не нравилась дорога от дома до парка через дворы, там было некрасиво. Я и сейчас не люблю там ходить. У тети была собака, черный спаниэль Томас. Он сидел возле моей коляски на даче, когда я была маленькая. (Katherine Laskin)

Первое яркое воспоминание. Рядом большая вода. Домики-вагончики. Отдельный клуб с телевизором. Показывают конец Олимпиады. Вдруг (я не понимаю, переключили или это была новостная передача и сменился сюжет) — улицы, толпы народу, кто-то умер, и я чувствую, в моем мире что-то очень сильно не так. Отец сидит, закаменев, по его лицу текут слезы. Умер Высоцкий. Мы были в туристическом лагере под Ростовом-на-Дону, у водохранилища. Мне пять лет. (Кирилл Кулаков)

Мне около трех лет, я просыпаюсь ночью и хочу проверить, как мое отражение работает в темноте. Подхожу к зеркалу, корчу ему рожицы, убеждаюсь, что ничего особенного, и ложусь спать обратно. (Mervyn Quant)

У меня самое обычное воспоминание. Мне около года, я плачу в своей кроватке, хорошо помню яркий электрический свет и желтоватой краской покрытые стены, тогда почему-то обои, как и сейчас, были не в моде. Мама подходит к кроватке и говорит: «Рыбка, не плачь». Это было сказано с такой любовью, что я помню само ощущение: меня любят. А вот фразу я, наверное, выдумал. Может ли ребенок до года понимать смысл этих слов так хорошо, чтобы их запомнить? (Антон Колесник)

Мне два года, у меня ветрянка. Я стою с ногами на разложенном диване, и мама мажет пятнышки зеленкой, а потом дает мне цветные конфеты-шарики. В комнате почти темно, только лампа на столе, в маленькой кроватке моя сестренка, ей 6 месяцев, и у нее тоже ветрянка. (Katerina Broitman)

Коридор нашей квартиры в Екатеринбурге, позднее лето, соооолнышко. Очень хорошо помню и мебель, и цвет стен, и все остальное там, но самое главное — это солнце. Оно заливает прям вот все, помню блики, пылинки в солнечном свете, лучики — счастье. Взрослые почему-то на кухне, а я в гостиной одна осталась. Мне очень весело, смешно и ужасно хочется всех порадовать, а еще больше — удивить. Поэтому я встаю и иду ко взрослым сама, как-то за стенку придерживаясь. Там очень близко. Как только дохожу до кухни — сразу же падаю, конечно. Это ж я в самый первый раз сама пошла. Но да, все успели увидеть. И все удивляются! Это до года. И еще примерно из тех времен — помню моего надувного зайца, рыжего, с белым брюшком. Он мне казался огромным (всегда его видела только снизу вверх) и оттого — очень строгим, взрослым и страшноватым. Я не то чтобы даже боялась, а скорее стеснялась его и совершенно не хотела с ним играть. И это прям очень долго продолжалось. А потом я его победила. Я играла с красками — не кисточкой, а руками — и случайно провела запачканной краской ладошкой по заячьему животу. Остался зеленый след. Ну и все сразу стало понятно. Ну вот просто на уровне ощущений — я могу его поменять, зайца этого. Значит, бояться его больше не стоит. Когда мне было лет 15, я эту историю вспомнила и зайца достала с антресолей. Он был мне уже чуть выше колена (ну, голова его), а вместе с ушками даже до бедер не доставал. Хороший такой, бедняга. (Anna Toropova)

Мне год. Я болею. Меня завернули в одеяльце и несут к папе «под бочок». Он смотрит на меня с нежностью и любовью и говорит мне что-то ласковое, вроде «Смотрите, кого мне принесли». Потом покой и защищенность, как будто и жить уже не надо. (Екатерина Плотникова)

Мне до трех лет, я сижу на балконе, и вдруг землетрясение, звук разбитого стекла, мама не успевает убежать со мной на улицу и, обнимая, перекрывает меня собой. (אליאס מינגוב)

Я сижу с какой-то вновь обретенной подружкой на корточках и рисую палочкой на земле секунду (в переводе в пространство это примерно сантиметров десять), а потом меня подхватывают какие-то люди, кричат: «Нашлась! Нашлась!» — куда-то несут и передают моей бабушке. Это мы с ней в Паланге (в Прибалтике) были, мне около двух лет. Я незаметно куда-то ушла и, по ее версии, потерялась. А по моей — я вела серьезные научные изыскания. Про секунду до сих пор помню. Это не самое раннее воспоминание, самое раннее — про серую стену, оконный проем в яслях и одиночество, но про это не хочется. (Julia Gavrilova)

Мы с мамой куда-то пришли. Я вижу в глубине соседней комнаты большой красный трактор с желтыми педалями и рулем. Бегу, радуюсь. Возвращаюсь к маме, ее нет. Все обошла, ее нет. Ужас и холод, какое-то замирание внутри. Ясли, год плюс-минус.
Примерно в том же возрасте кроватка с бортиками, коричневая, бортик обгрызен (мною же). Мама в кухне. Я вдруг понимаю, что если положить в угол кроватки подушку, на подушку еще подушку, а сверху медведя, и встать на это все, то можно вылезти из кроватки. Все это проделываю, встаю на голову медведя, она твердая и круглая, нога соскальзывает, но все же не с первой попытки забрасываю вторую ногу на бортик кровати, переваливаюсь, перелезаю через бортик и оказываюсь в безвыходном положении — стою на краю кроватки с наружной стороны, держась руками. Пока так стою, все устойчиво, но вниз попасть не могу. Ноги убрать страшно, упаду, руки отпустить страшно, тоже упаду. В конце концов руки разжимаются сами, я со стуком падаю на пол, на стук прибегает мама, и вот тут я начинаю рыдать, потому что меня сейчас опять засунут в кровать. И тоже примерно из этого же возраста. Детское учреждение (ясли? Или больница?) Все дети сидят на белых холодных эмалевых горшках, на которых сбоку что-то красное. Пол кафельный, серые и красные квадратики. Холодно, еще сумерки, полутемно. На улице зима. Я делаю свои дела, встаю, пытаюсь натянуть колготки, они не натягиваются. Рядом два мальчика, подъезжают на горшках, начинают макать пальцы в мой горшок и облизывать (ну извините!). Я отодвигаю от них свой горшок, они шустро едут за ним. Тогда я, не надев колготки, ковыляю до тети в белом халате и говорю: «Все!» Она нагибается, натягивает на меня трусы и колготки, я тяну ее к своему горшку, а он пустой, и рядом с ним сидят и смеются два мальчика. С меня опять стягивают колготки вместе с трусиками и сажают на горшок, я даже не сопротивляюсь, хотя пи́сать мне уже нечем. Я в полном изумлении — как они опустошили мой горшок, просто макая пальцы? Это примерно год и несколько месяцев. Я еще не умею говорить, отдельные слова только. (Maria Rubshteyn)

Я помню квартиру в «сталинке», мне меньше года. Я иду по коридору (большому), сворачиваю налево, в кухню. Мама говорила, что я не могу помнить, мне меньше года было. А у меня — яркий солнечный свет, кухня большая, вешалка в конце коридора. И эта картинка стоит перед глазами. Светло и радостно. Мамы нет уже два года. И она уточняла, а что здесь, а что там. Не верила, что я помню. И еще там жила баба Ганя (так ее звали мы), она лежала, парализованная, видимо, это коммуналка, и бабушка соседей. Я и ее помню, и цветок на окне в ее комнате, большой. И как я ее боялась. А почему лежит? Непонятно. И я туда захожу осторожно. Но все равно светло и радостно. И эти картинки всплывают у меня в памяти. (Lidia Mostalygina)

Я могу с точностью до дня назвать дату, когда это произошло. Мне год и 4 месяца. Мы едем с отцом в троллейбусе на Крещатик, недалеко от которого живет бабушка. За пару остановок до конечной остановки в троллейбусе начинается какое-то волнение, возбуждение, люди что-то радостно обсуждают, улыбаются. Мы сидим впереди на боковых сидениях «Для пенсионеров и людей с детьми», троллейбус полупустой, хорошо просматривается. Видимо, до того, как мы в него сели, шел дождь, а возможно, должен был пойти — в руках у отца мой голубой плащик из какой-то клеенки, я даже помню его тактильное ощущение. Мы доезжаем до нашей остановки, выходим. На площади, где она находится, работают громкоговорители, они висят на столбах. Звучит музыка, потом передают сообщения, затем опять музыка. Мы не сразу замечаем, что в суете и суматохе забыли в троллейбусе мой плащик, за что вечером получим втык от мамы. Это было 12 апреля 1961 года. (Irina Sablina)

Иду с няней по Трубниковскому переулку и говорю: «Ну что мне все четыре года и четыре года? Когда мне уже будет пять?» На мне толстая, широкая, черная шуба. Тротуар узкий, и мне кажется: шуба такая широкая, что людям негде проходить. Если ее снять и свернуть в рулон, получалась кукла наподобие конферансье из «Необыкновенного концерта» — во фраке. Я придумала — «это мой муж», и танцевала с ним. (Надежда Маримонт)

Меня в коридоре детского сада стошнило чем-то желтым, будто куском масла. Вот это желтое на всю жизнь помню. (Анастасия Руднева)

Наверное, самое первое воспоминание, когда я стою на полу в большой комнате, напротив меня диван, на диване сидит большая женщина. Собственно, отчетливо я вижу юбку и тапки, а над ними высоко лицо. Женщина поднимается — лицо ее теряется где-то под потолком, — и юбка с тапками идут ко мне, потом надо мной нависают большие полные руки и приближается лицо женщины — мне немного страшно от того, что она такая большая, но руки подхватывают меня, а большое круглое лицо улыбается и что-то ласково говорит, и мне становится спокойно и уютно на этих больших руках. Когда я рассказала маме это воспоминание, она удивилась: мы были всего однажды в гостях у этой женщины, и мне тогда было чуть больше года. (Tatiana Ionova)

Железная кроватка с веревочной сеточкой типа рыболовной. Это моя кроватка. В квадратики сеточки можно засовывать язык и можно грызть ногти, потому что просто лежать скучно, а спать не хочу. Коврик на стене. Зеленый. На нем огромный мухомор, а под ним лисичка и петушок. Это мне, наверное, 1,5-2 года было. (Лиля Власова)

С приятелем на деревянном крыльце жилого барака едим пряники, купленные только что в сельпо. Вокруг крутится отцовская огромная лайка Тайга (ее потом украли ненцы). Возраст 3-4 года. (Alexander Orlovsky)