«Это орет я»: Часть 1, Маленькие истории про первые воспоминания

Кто-то пел «облака — белогривые лошадки» и блевал, а кто-то в больнице смотрел мультик про мышонка. Кто-то разгрыз градусник и сидел весь в крови, а кто-то нашел огурец, свернувшийся в кольцо. Кто-то сидел внутри тумбы под маминой швейной машинкой и резал газету на денежки, а кому-то на день рождения подарили красные кожаные туфельки с ремешком и пуговкой. Мы попросили наших читателей рассказать об их самых первых воспоминаниях. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами своими историями. Это — первая их часть.

Мое первое воспоминание сравнительно позднее: мне четыре года, я лежу в больнице (я много лежал в больницах), и рядом со мной лежит мальчик, который казался мне совершенно взрослым: сейчас я думаю, что ему было лет десять или двенадцать. Я был счастливчик: вокруг меня танцевали мама, папа, дедушка и бабушка, а его родители жили в Подмосковье (и вообще, кажется, у него была только мама), и хорошо, если приезжали к нему раз в неделю. Мне готовили все, что я ни пожелаю (кажется, я к больничной еде ни разу не прикоснулся), а он — ну как лежит одинокий ребенок в гнойном отделении советской больницы? Так он и лежал. И вот к нему приехала мама — и привезла ему бутылку лимонада «Буратино» или как он там назывался («Золотой ключик»?). Больше ничего, вот эту бутылку лимонада (я как-то крошечным своим умишком понимал, что они бедные люди были). И я этого лимонада возжелал, маленькая свинья. И первое мое внятное воспоминание — как в стакан льется струйка лимонада и как я вдруг понимаю, что происходит настоящее чудо, настоящий акт чистой и беспримесной человеческой доброты. Я думаю, что это воспоминание невероятно на меня повлияло, что благодаря ему я вообще на всю жизнь уверился, что people are basically good. Благодарен этому мальчику по сей день (глупо, наверное). (sapsanych)

Я помню себя с очень раннего возраста: помню четко момент в яслях, как я лежу на полу и ору от горя, потому что понимаю, что теперь мама будет оставлять меня одну когда угодно с чужими людьми. Наверное, это и есть первое воспоминание. (Марина Марина)

Между двумя и тремя. Лежу в больнице, в боксе наверное, потому что одна и стены стеклянные. Смотрю на свою руку и впервые замечаю, что пальцы на ней разной длины. Вот уж 75 лет прошло, а вживе помню это потрясение! Больше всего помнятся запахи — особый дух из дверей метро, какой-то необъяснимо вкусный откуда-то снизу, наверное подвальная столовка, что ли. Сохранилась фотография, сделанная моментальным фотографом на Усачевском рынке году, кажется, в 49-м. Почему-то я держу в руке кувшинку. И вот запах ее тоже остался в памяти на всю жизнь. (Наталья Мирская)

Помню, как Хрюша и Степашка говорят: «Спокойной ночи, девочки и мальчики», и брат отвечает в телевизор: спокойной ночи, Хрюша! И меня так насмешило, что он говорит с телевизором — то есть я понимала уже, что Хрюша не услышит; и я смеюсь, и не могу успокоиться. Мне было года три, брату, значит, девять. (Нина Дашевская)

Иду в ярко-желтых ползунках по коричневой краске на полу, остаются малюсенькие следы ножек — велено было сидеть на диване; примерно полтора года. (Виктория Шимановская)

Возможно, это ложное воспоминание, но мне кажется, что я его помню: я вожу по старому одесскому двору на улице Канатной, за одну из двух длинных ручек с загогулиной на конце, свою прогулочную коляску. Лето, светит солнце, которое квадратами падает во двор, коляска серо-голубого цвета, где-то рядом родители, тогда еще вместе, наверное. И мне, наверное, года три. И еще помню землетрясение в Одессе в первой половине 70-х… исходя из того, что я 1973 года рождения, меня все убеждают, что я не должна его помнить. (Николь Толкачева)

Мне три года. Иду по деревенскому двору. Солнце, лето, я вижу свою пухлую тень (как оказалось, в тот день я «учила цыплят плавать» и утопила половину выводка). (Irina Terry)

Красное стеганое пальто с белым воротничком, качели, холодно и весна, улица Правды и кирпичный дом, года два. Потом, когда взрослые говорили о том, как «тогда, на Правде», у меня было только это воспоминание. (Sun Perry)

Мое самое первое воспоминание — огромная елка. Она пахнет. Рядом большой Дед Мороз (это я сейчас понимаю, так-то это кто-то в красном халате), и он тоже пахнет. (Ольга Фокина)

Я у мамы на руках, обнимаю ее и зарылась носом в плечо. Мама разговаривает с бабушкой, стоя в дверях моей комнаты, держа меня на руках. «Машу пора в садик отдавать», — говорит мама. По словам мамы, все так и было, и мне тогда было два года. Следующее воспоминание — я одна в раздевалке детского сада, кричу и плачу, меня оставили воспиталки там одну, чтоб я проревелась и другим не мешала. А я тапком запустила в люстру, и она разбилась. Мне два с половиной года. (Masha Kotova)

В книжном шкафу в маленькой комнате задрожали стекла, дернулась и закачалась люстра, в серванте весело, как на семейном празднике, звякнули чешские хрустальные бокалы. Бабушка подумала, что мама с папой в большой комнате передвигают пианино, пришла спросить, нужна ли им помощь, но родители ничего не двигали. В Москве не бывает землетрясений, только подземное эхо иногда приходит с Кавказа или с Карпат. Бухарестское землетрясение 1977 года — мое первое воспоминание из детства, но… Произошло оно за семь месяцев до того, как я родился. Чужая, ложная память. (Модест Осипов)

Я сижу посередине комнаты на ковре. Оборачиваюсь назад к папе, который сидит на диване и зовет меня на ручки. Ползу на четвереньках «задом наперед» и оглядываюсь, чтобы идти ровно и чтобы меня было удобно подхватить и посадить на колени. Ходить я начала до года. Значит, эти воспоминания довольно ранние. Мне всегда говорили, что я придумываю и такое помнить невозможно. (Aika Yelzhan)

Одно из моих первых воспоминаний — достаточно позднее. Лето 1975 года, мне примерно четыре с половиной. Мы с бабушкой отдыхали в Киеве. Помню, что жили вдвоем в квартире где-то в центре города, каждый день ходили на Днепр купаться. Бабушка, любительница коротких дорог, однажды упала, спускаясь с моста через Днепр, и потом долго лечила ссадины на руке. Потом мы вернулись в Москву. А в октябре родилась моя сестра. Сейчас понимаю: моя бабушка тогда была всего на шесть лет старше меня нынешней. Быстро летит время… (Татьяна Подгорная)

Я играю с водой и песком на крутом берегу реки. Ярко светит солнце. Дует теплый ветерок. Небо без единого облачка, ослепительно синее-синее, отражается в огромной реке, такой же невероятно синей. По этой речной синеве плывет чисто белый деревянный туалет, к которому прижался огромный тополь с роскошной кроной нежно-зеленой листвы. Это теперь я знаю, что в два с половиной года стала свидетелем одного из исторических наводнений на реке Енисей в Красноярске весной 1966 года. Разрушения были очень серьезные. Берег, на котором я играла, смыло в Енисей вместе с нашим и соседним домами. Тысячи людей в тот год остались без крыши над головой, а у меня в памяти из детства это событие остается красивой картинкой: синего неба, синего Енисея с плывущим белым туалетом и зеленым тополем. Кстати, после постройки Красноярской ГЭС таких масштабных подтоплений Красноярска больше не было. (Татьяна Лукина)

Мне пять лет. Лето. Мы с родителями отдыхаем на Черном море. Помню, как папа несет меня на закорках через заросли ежевики. И это ощущение защищенности и надежности. И все более поздние воспоминания с папой всегда только такие. Он рядом — значит, все будет хорошо. Папы не стало, когда мне было 19 лет, я уже сама дважды бабушка, но эти воспоминания со мной всегда. (Galina Dubakina)

Я помню, что я проснулась одна, в комнате, в кроватке. И вот стою и ударяю по спинке кроватки животом и сдвигаю ее к серванту. Там между двух стекол маленькая фотография, хочется ее рассмотреть. И дверцы эти стеклянные тоже хочется сдвинуть, внутри рюмки, но не сдвигаются стекла, тяжелые. Зато ящик хорошо открывается, а внутри катушки, прикольно их дергать за нитки, они укатываются и стучат. Мама говорит, что мне тут меньше года, так как в мой год кроватку отдали только что родившемуся двоюродному брату. (Rumia Romashkina)

Лето 1946 года. Урюпинск (да-да, представьте себе), мне два года, стою у плетня и вижу двух мальчишек лет восьми-девяти, которые играют на большой поляне довольно далеко от меня. Вижу, что они нашли что-то и разглядывают… И вдруг раздается сильный и яркий взрыв. Когда подросла, мама рассказала, что мальчики нашли гранату, она взорвалась, один погиб, другой тяжело ранен, а мне в правую руку попал осколок. Хотели ампутировать, но уже в Саратове врач прописал мазь Вишневского, рана зажила, но одна косточка под большим пальцем выпала, и с тех пор живу с очень заметным шрамом. (Larisa Glad)

Я ярко помню зрительные образы из своего младенчества, когда не умела не то что говорить, но даже стоять и ходить. И четко помню один эпизод общения с мамой, когда я, такой вот младенец, пыталась отвечать ей, а слов еще не было — во мне жили только предслова-понятия, и от досады, что я никак не могу нащупать их в своем сознании и назвать, я сердито разревелась — а мама очень удивилась и стала меня утешать. В одной книге написано: в начале было Слово… Но, возможно, в этом мире все было не совсем так. (Ellen Avdeyev)

Мое довольно бессодержательное, видимо, ползунковое еще. Длинная дощатая перспектива, по ней передвигаются взрослые бревнообразные ноги, уходящие ввысь. Цвета и света мало. В бараке было принято детей выпускать в коридор на променад, мне рассказывали потом. Больше ничего про барачное житье не помню, барак скоро сгорел, и мы уехали. Много лет спустя с мамой были в том поселке проездом. На пепелище построили новый такой же барак, а не что-нибудь другое, я поднималась на не-наш второй этаж, он был точно такой, как я помню, но почему-то совершенно очевидно другой, контрафактный. (Наталья Гаськова)

Зал, большой, там зеленая мебель, а посреди дверного проема — качели, в зале — взрослые. Мы с сестрой катаемся на этих качелях. Я не уверена, насколько это воспоминание цельное, а не из кусков. Кажется, это смесь зала у нас дома и комнаты в пансионате, куда мы ездили всей семьей. (Eugeniya Vishnevskaya)

Я помню свою кроватку, она была из темного лакированного дерева. Чтобы мне удобнее было в нее залезать, папа внизу прибил подножку, из обычной необработанной рейки. Я грызла верх кроватки, у нее был приятный вкус лака или полироли, и на поверхности оставались бороздки от зубов. (Ирина Шминке)

Бабушка говорит: «Ты выросла, мы отдаем твою коляску другим детям». Я прошусь полежать в ней напоследок, мне она кажется воплощением уюта и защищенности. Помню капюшон коляски над собой и свои ноги в шерстяных носках на фоне потолка — они и правда уже длинноваты для этой колясочки… (Ирина Бобылькова)

Помню, как меня крестили в два года. Непонятно зачем, в семье все атеисты. Мама сказала, что, наверное, это был для меня травмирующий опыт, раз я помню. (Sofia Egorova)

У меня три первых воспоминания — и все, видимо, около трех лет. Я помню, как меня крестили — что (почему-то) окунали в воду, хотя я уже была большой достаточно. И все было золотое, огромное, и очень много света (крошечная церквушка на окраине Костромы). И помню, как лежала одна в больнице с менингитом — и пункций в позвоночник не помню, но рядом со мной лежала взрослая девочка, которая умела делать из фантиков японских журавликов. Я точно знала, что они японские. И еще Крым, шторм, а на берегу прозрачные красивые платки-медузы, которые нельзя трогать. И какой-то человек все-таки пытается нырнуть в эти сумасшедшие волны, а море его выплевывает. (Anna Stambrovska)

Может, и не самое первое воспоминание (разве в таком возрасте упомнишь хронологию?), но одно из, и очень яркое. Праздничный день, кажется, 7 ноября, детский сад. Всем сказали принести по воздушному шарику, и вечером был обычный детсадовский праздник. Все принесенные шарики лежали горой на шкафчиках, у всех на виду, и все знали, что шарики в конце праздника раздадут нам. В куче шариков выделялся один — он был просто огромен, раза в три больше всех остальных, я таких здоровенных никогда раньше не видел! Темно-синего цвета. Мы все показывали на него пальцами и завидовали будущему обладателю. Я уже тогда довольно трезво оценивал шансы на любой случайный выигрыш, и поэтому был просто ошеломлен, когда Огромный Шарик достался именно мне! Раздача шариков была кульминацией вечера, и мы с мамой пошли домой — по прямой было буквально 100 метров, но выход с территории садика был в стороне, поэтому минут пять надо было топать до дома. Мама меня уговаривала доверить нести шарик ей — на улице было очень ветрено, она честно предупреждала, что шарик может улететь… но я был тверд в своем намерении не выпускать добычу из рук! В общем, шарик унесло порывом ветра, едва мы вышли за ограду садика… Это было, конечно, ужасное расстройство, но недолгое — я понимал, что был предупрежден, и значит, сам виноват, ныть некому. До сих пор помню все в деталях, с точностью до метра могу показать место, где ветром вырвало шарик из моих рук, и направление, в котором он отправился путешествовать. (Valery Gv)

Раннее воспоминание. Бутерброд: железнодорожный хлеб (сорт так назывался), масло и сыр в дырках, резали на маленькие квадратики 1×1 см или меньше и так кормили со сладким чаем, приговаривая: «Паровозики, паровозики». Лет в пять с половиной помню, что уже доставала на носочках до цифры «1» в лифте, и тут вдруг зима, и эта дурацкая мутоновая шубка, и руки в ней не поднимаются как надо. Такая досада! (Margo Rita)

Я помню себя сидящей в коляске-люльке, советской. Зеленой. Напротив стеклянная дверь в магазин. Мама туда вошла, а кто-то, скорее всего, бабушка, остался со мной на улице. Время года не помню — но не зима. Видимо, мне было полтора-два года, я осенняя. (Таня Богданова)

Мне нет еще года, я у мамы на руках, она протягивает мне большой красный шар. Я точно знаю, что это вкусно, но довольно жестко. У меня уже есть зуб. Я размахиваюсь зубом и со всей силы кусаю, но шар лопается, у него совершенно другой вкус и мягкость, он — не яблоко, он — помидор. (Alena Limanova)

Вся семья утверждает, что я выдумываю, но помню, как нас с двоюродным братом фотографировали. И фотки эти сохранились, еще черно-белые, на них нам года по полтора-два. (Tanya Sutorma)

У меня очень долго не укладывалось в голове, что первое воспоминание настолько ранее, и все же это так — есть фотография, его подтверждающая… Я вожу пальцем по голубым линиям на гладкой, ласковой на ощупь бумаге — это карта Петербурга, даже не Ленинграда, а извилистые линии — реки и каналы. Запомнилось, что, когда прижимаю бумагу пальцем, под ней прощупывается другой рельеф, не совпадающий с рисунком: это натеки и бугорки масляной краски, которой покрашена дверь в ванную — на нее-то и прикноплена карта. Дверь в коммунальной квартире на Петроградской стороне, в доме окнами на реку Карповку, на Иоанновский монастырь, в котором тогда был какой-то институт. Дома нашлась фотография, на которой мама подносит меня на руках к этой карте на двери — мне на фото примерно месяца три, а ощущения помню как вчера. Сама бы я так высоко не дотянулась и уже когда начала ходить. Про монастырь же, видный из нашего окна, помню, что мертвенный свет неоновых ламп его куполов в окнах вызывал ощущение чего-то неправильного, ужасного диссонанса, до нытья в зубах. И казалось, что куполам чего-то не хватает — а они тогда были без крестов. Из звуков самое раннее воспоминание — стук трамвая по мостику через Карповку. (Vera Polischouk)

Мы с папой в гостях у его родственников. Кто-то пытается накормить меня молочным супом, а я хочу как все за столом — борща — и ору! Папа говорит, что помнить я этого не могу, я была совсем крошкой. Но помню. (Anna Moskvina)

Вкус пупырчатой пластиковой ноги игрушечного медведя. Мне около года. (Anastasiya Shurenkova)

Года два с половиной, наверное. Лето, солнце, пытаюсь кататься на велосипеде «Малыш», синий такой, с педалями на переднем колесе и тележкой. Получается не очень, но все равно качусь вперед. Где-то на пару шагов позади родители. (Sergey Arkhandeev)

Лежу на санках, весь закутанный, и смотрю в пасмурное небо с краснокирпичными домами. С неба медленно опускаются пушистые снежинки. (Константин Орлов)

Выпадаю летом из прогулочной коляски. Ползу, лезу, переваливаюсь через бортик, падаю. Ни боли, не страха, ничего плохого. Я октябрьская, значит, летом и года не исполнилось. (Марина Тихонова)

Я помню похороны Брежнева по телевизору. Родители говорят, что это вряд ли возможно — мне два с половиной тогда было, но я отчетливо помню, как сижу на полу напротив черно-белого экрана, а там процессия траурная и людей плачущих показывают. А следующее воспоминание — уже мой день рождения в три года, и кукла Маринка такого же роста, как и я, как мне тогда казалось. (Ksenia Yanko)

Идя из дому на остановку троллейбуса, мы с мамой остановились на углу улиц, где я и сейчас бываю. Кто-то, видимо, мамин знакомый, спросил, сколько мне лет, и я ответил: три с половиной. Перед этим меня несли на руках со второго нашего этажа на первый, краем глаза через открытую дверь кладовки вижу свою коляску, в которой уже не езжу, она пузатая и тяжелая – коляска 50-х годов. (Пётр Вакс)

Три года. Зима, мороз минус 40, полярная ночь, Заполярье. Я сижу на широком и теплом подоконнике четвертого этажа, с немым восторгом смотрю на небо, а там — северное сияние! (Наталья Полева)

Очень четкое воспоминание скрежета полозьев санок по асфальту. Вокруг все серое, туманное, тихое. Падает и сразу тает крупный снег, вода канала черная, грифоны золотые. Все это так красиво, что я тянусь и хватаю веревку санок. Папа удивленно оглядывается, я слезаю с санок и сама иду на мост. Папа меня догоняет, поднимает на руки и сажает на грифона. Мне тогда был ровно год. (Nelly Shulman)

Мне года полтора-два. Я сижу на высоком деревянном стульчике, а передо мной — гигантская (по моим меркам) тарелка борща. Думаю, это было предсказание судьбы: до сих пор люблю борщ и виртуозно его готовлю. (Katya Goldovskaya)

Вечер. Сумрак. Я в комнате прячу оладушки в коробочке в диван. Года три мне было. (Елена Маслова)

Ворую кусочек сахара из красно-белой в горошек сахарницы. Года три. (Catherine Dubrowska)

Я помню утро, туманное, мы подъезжаем на мотоцикле с коляской к бабушкиному дому в селе, и меня несут на руках в летнюю кухню. Там бабушка Таня раскатывает на большом столе тесто, руки в муке, добрый взгляд на меня, а рядом с ней прямо на столе деревянная лошадка-качалка, на ней мой двоюродный брат Руслан, который старше меня на четыре года. Когда я рассказала эту историю тете, маме Руслана, она вскрикнула: «Точно, у нас же на чердаке где-то есть эта лошадка!», и мы достали ее для моей двухлетней дочки. (Анна Быкова)

Мне года два с половиной примерно, я в детском саду. Прерываясь на обед, кладу в карман несколько мелких деталек (от чего — не помню. Например, конструктор?). И вдруг во время обеда воспитатель требует тишины и при всех, громко меня отчитывая, требует вернуть общественное и утверждает, что это первое воровство. Ужас несправедливости меня просто парализует, я даже не могу возразить. Очень отчетливо вижу эту картинку и слышу этот голос. С тех пор страшно боюсь обвинить кого-нибудь несправедливо. И боюсь детских садов. (Наташа Сопрунова)

Мое первое воспоминание — Алжир (отец там работал), мне года два, вечер, оранжевые фонари над пальмами, ярко-синее небо, я пью апельсиновый сок через трубочку. Все невероятно яркое, и краски, и вкусы, и запахи. Уже во взрослом состоянии приехала в Северную Африку и моментально узнала и запах местного бензина, и горячий ветер, а еще в аэропорту приезжающим предложили апельсиновый сок, тот самый, из тамошних цитрусовых. Ощущение было непередаваемое. Как будто в раннее детство вернулась. Еще помню плоские крыши, я играла не во дворе, а на крыше. Потом был флешбэк в Ираке, когда мы поднялись на такую же плоскую крышу. В общем, первое воспоминание очень хорошее. (Hanna Bit Murad)

Мне два года, я разгрыз градусник, и мама вопит надо мной. (Я был залит кровью.) (Felix Soifer)

Японский городовой! — это папа везет меня в санках в садик и ругается, не помню на что. Почему-то ночь. Бриллианты снежинок в фонарях. И вдруг нам стало так ужасно весело, что мы на разные мелодии пели: «Японский городовооооой!!!» Счастье. (Anna Kasyanova)

Мне два года, мы приехали с мамой к ее сестре в Харьков. Первым делом я бегу на балкон — у нас дома его нет — смотрю с пятого этажа и кидаю оттуда веник. Спустя 10 минут раздается звонок в дверь. И вот я помню это ощущение, я понимаю, что это из-за веника пришли, и мне стыдно. Сосед принес веник и сказал: «Ваша девочка с балкона выкинула». Но есть еще более раннее воспоминание. Я помню, как к нам приезжала бабушкина сестра, я описываю ее пальто и берет. Она стоит у нас в дверях и прощается. Умерла она, когда мне было полтора года. (Anastasiya Milovzorova)

Я стою в манеже у бабушки дома, не помню, разумеется, сколько мне лет, до двух точно. (Helen Gorodecky)

Встала ночью, села на горшок, не могла понять, почему он такой мягкий. А утром папа не мог понять, почему у него мокрые тапки. (Vera Pavlova)

Захожу в комнату в доме бабушки и дедушки, там на вышитых подушках лежит моя литовская прабабушка, дедушкина мама. И она меня спрашивает: «Labas, mergaite, moki kalbet lietuviskai?» («Здравствуй, девочка, ты умеешь говорить по-литовски?»). И я гордо говорю: «Moku!» («Умею!»). Эта прабабушка умерла, когда мне было два года, так что я считаю это воспоминание первым известным по времени. Первое воспоминание — о существовании второго языка в моей жизни. Так Вильнюс начал делать из меня переводчика. (Sivan Beskin)

Мне полтора года, я в больнице, у меня лимфаденит (уже позже мама рассказала про заболевание), в комнате, где много других детей. Работает черно-белый телевизор, и мы смотрим мультик про мышонка: «Какой чудесный день, какой чудесный пень!» (Vera Hillen)

Года два. Решила сама переодеться, стою, смотрю снизу вверх на себя, рисунок на паласе, колготы и розовые шорты, вязаные, на лямках! (Alexandra Aristova)

Мне меньше года. Я поднимаюсь в деревянной кроватке, держась за решетки, и выбрасываю на пол большую пластиковую неваляшку. Собственно, вот и все воспоминание. Я смотрю, как она летит вниз, ударяется об пол, и смешно раскачивается из стороны в сторону (неваляшка же) с каким-то бренчанием. Почему-то мне нравилось на это смотреть, я смеялась от ее раскачиваний, поэтому выбрасывала ее постоянно. Собственно, так я ее разбила, как рассказывала мама. (Natalia Shemelina)

Мы тогда жили в частном доме. Мне около двух лет. Двоюродный брат, двенадцатилетний, катает огромную разноцветную машину по двору, у нее большой кузов, куда можно посадить куклу, машина приятно грохочет по дорожке. Хочу машину покатать, но мне не дают. У нас два кролика, брат берет кролика из клетки, я тоже хочу, но кролик меня кусает, плохой кролик. Заходим в дом, бабушка включает серый металлический пылесос. Он очень страшно гудит, и я сразу забираюсь на диван, вытаскиваю из него подушки квадратные и строю себе убежище от пылесоса. (Tatyana Petrova)

Подмосковный дом отдыха «Снегири», я иду со старшим братом по залитому солнцем асфальту и вдруг вижу — опять красно-черные жуки, которых я боюсь! И тут брат показывает, что их можно давить. Я наступаю на одного, страх проходит. Сколько мне было лет, два, три, четыре? Кстати, сегодня у брата день рождения. (Timur Mukanov)

У меня первое воспоминание очень раннее. Причем я спрашивала родственников, они подтвердили, так и было. Это, видимо, меня крестили. Помню, что меня положили, с моей точки зрения, на что-то пестрое, ромбами. Со мной рядом посадили гигантского мальчика, он возвышается надо мной как гора. И вот такие темные стены с бревнами, уходящие в перспективу. И у нас темно, а там где-то вдалеке светло. И голос: «Сейчас все бабы соберутся, тогда и начнем». Мальчика тоже потом восстановила, это, видимо, был мой троюродный брат Андрей, ему должно было быть года три. А мне — ну, может, месяца два. (Julia Menshikova)

Помню ясли или детский сад, мимо меня, как в лодке, абсолютно беззвучно проплывает мальчик, который обкакался в кровати. Пахнет фигово, но выглядит в моей памяти великолепно. Там под простыней была клеенка, и две нянечки взяли за края и несли его мыть. (Таня Панфилова)

Мне три года, и домой пришел Дед Мороз поздравить меня. Я вижу, что это переодетый сосед. Хватаю его за бороду и спрашиваю, зачем он надел мочалку вместо бороды. Помнится, вместо бороды и правда была мочалка, такая советская пушистая длинная мочалка с двумя ручками. До этого я подозревала, что Дед Мороз — выдумка, а, может, и была уверена. (Lera Savchenkova)

Мне два года и два месяца, я сижу внутри тумбы под маминой швейной машинкой и режу газету на денежки, складывая их в умопомрачительную кожаную сумочку. С денежками я собираюсь пойти в роддом и купить на них братика. (Брат родился через два месяца.) (Maria Boshakova)

Помню ощущение ужаса от того, что мама хочет уйти. Я цепляюсь за нее, а она отстраняет меня и уходит. Думала, что, возможно, и не было такого, потому что очень уж смутное воспоминание. Недавно спросила ее — оказывается, было. Мне было всего полтора года. Она только вернулась с учебы в другом городе, и я ее не отпускала даже в туалет, буквально. А папа в тот момент был на работе. (Vera Sycheva)

Помню себя с бабушкой, мы пошли смотреть корову. Корова большая, рыжая с белым пятном на морде и шумно дышит. Наклоняет ко мне морду и обнюхивает шапочку.
Шапочка на мне белая из кроличьего пуха. Я в красном пальто. Бабушка комментирует, что корове понравилась моя шапочка и она хочет такую же. Когда я рассказала маме об этом воспоминании, то выяснилось, что мне было около полутора лет в это время. (Inna Shcherbachenko)

Не уверена, какое первое, но относится к ясельному или раннему детсадовскому периоду — меня в одеяле сдают в заведение, одновременно там же мама какого-то мальчика сдает его, и кто-то шутит насчет «жениха вам принесли». (Nadejda Petrova)

Самое первое воспоминание, три года. Яркий солнечный летний день, и я со смехом убегаю от мамы по тропинке сада. Прячусь в смородиновых кустах, почему-то мне очень весело. (Я и сейчас это помню отчетливо.) (Нурия Бикинеева)

Много ранних воспоминаний — лет до трех. Помню кроватку детскую, вместо прутьев — желтые пластиковые шнуры, пропущенные группами через розовые кольца. Я грызу это кольцо, потом руки меня вынимают, лица мне улыбаются, пятна солнца на обоях с зелеными узорами. Еще помню, как упала с крыши гаража — это в три с небольшим, зимой. Папа залез чистить снег и взял меня с собой. У меня коричневая овчинная шапка и толстый тулуп, крытый тканью под тонкую джинсу. Я подхожу к краю и наклоняюсь, мелькают сосульки, бочка под стоком. Потом я лежу дома, и мне читают, но я сплю. Потом приходит доктор Айболит. Потом я в больнице, доктора ходят, я просыпаюсь на кушетке в коридоре, и оказывается, можно идти домой, потому что все хорошо. Мы едем на автобусе, мама отрывает билет в кассе, туда все просто кидают деньги и выкручивают билет, а если кинуть не пять копеек, а одну или две?! Можно ли тоже выкрутить билет или касса все видит? (Ekaterina Ikonnikova)

Мне года три, я прыгаю на двуспальной кровати у бабушки с дедушкой в Брянске. Подлетаю до потолка! И никто не запретит мне, потому что это мое законное время отдыха — у меня переменка! Скоро дедушка Федя позвонит в латунный колокольчик в форме Биг-Бена — и начнется урок. Я буду с ним читать по слогам «Букваренок», считать до десяти, «импровизировать» с вдохновенным лицом за пианино, поставив себе в качестве нот стихи Маршака. А после урока побегу на кухню, где бабушка Вера даст мне тертой морковки с яблоком. Лучшие времена. (Vera Pavlova)

У меня кроватка в яслях была под окном. Я этот вот угол обзора помню ясно. И запах. Никогда больше такого не чувствовала, но из чего он складывался, помимо манной каши — бог весть. (Marina Nasardinova)

Я сижу на горшке, ночью, на крошечной кухне в огромной одесской коммунальной квартире (но кухонька только наша). Окно кухни выходит во двор дома, но из него все равно попадает свет, видимо, из других окон, которые тоже туда выходят. Напротив меня сидит мышь. Не помню, ни откуда она пришла, ни как ушла, только этот момент. Мы друг друга не боимся, просто смотрим. Думаю, мне было года три. (Vita Sh)

Мое первое воспоминание в полтора года. Больше ничего не помню из этого периода, но это было жутко драматично. Поэтому и запомнила. Лето. Мы жили в домиках на Днепре. Рядом был пионерский лагерь. И у них был День Нептуна. Это мне потом рассказали, что это было. Мы идем с бабушкой, и вдруг я вижу толпу страшных непонятно кого. Они бегут на нас, окружают, обгоняют. Я начинаю плакать. У меня истерика. Дальше не помню, но мне рассказывали, что до вечера не могли меня успокоить, пока мама не приехала после работы и не показала, как с помощью подушки и черного плаща она превращается в стрррашную Бабу Ягу. Врезалось в память на всю жизнь. (Zoya Tsianovsky)

Мне года полтора — мама помогла возраст определить. Я нечаянно проглотила пуговицу, меня привезли в больницу и делают промывание. Я жутко ору и отбиваюсь. Процедурная на первом этаже, вечер. В окне — лицо дедушки, который смотрит за тем, что со мной делают, и что-то кричит: я вижу, как открывается рот, но что он кричит — не слышу. Ужас ужасный: я понимаю, что меня не спасут, дедушка не сможет прийти мне на помощь. (Галина Меренкова-Гонкур)

У меня интересно. Я всегда раздражался на Толстого, который писал, что помнит, как его пеленали. А потом мы с папой перед сеансом гуляли по маленькому парку перед кинотеатром «Варшава», и я вдруг, неожиданно для себя, папу спрашиваю: «А где здесь площадка — там еще мужики в городки играют?» А папа: «Ничего себе! Я с тобой гулял по этому парку, когда мы жили на „Войковской“, у бабушки, а когда тебе был год, мы переехали в Зеленоград и больше в этом парке не гуляли никогда». Вот так. (Олег Лекманов)

Мне года четыре. Меня и подружку Олю раньше всех привели в детский сад, и мы тренируем маневр спрятывания от мальчишек: с порога группы разбегаемся и на коленках на скорости въезжаем под стол. А еще помню примерно из того же возраста: я болею, скучно, и я самозабвенно ножницами вырезаю колготки на коленках. Входит мама и… дальше не помню. (Светлана Тортунова)

Я помню, как держу на руках своего кота под передние лапы. Кот свисает вниз, и его задние лапы касаются земли. Кот был очень умный и добрый, звали его Барсик. Мне было года три, и я очень уважала его, он казался мне взрослым и снисходительным. (Ирина Кузнецова)

Мне год, зима, новогодняя ночь. В комнату заходит кто-то огромный, в красном. Он достает откуда-то огромного серого зайца и дает мне. Этот заяц был потом со мной все детство, очень его любила. (Maria Chaplygina)

Наверное, первое воспоминание, яркое и бессмысленное, но точно не наведенное, поскольку таких фотографий нет: сижу на песчаной дюне у синего холодного моря и ем булку с котлетой. Это мне два года, Рижское взморье. (Anna Guerman)

Мне два года. Лето. Я стою посреди детской. Мама сидит рядом на полу и застегивает пуговицы на моем сарафане — он вельветовый, красный в синий горох, и пуговицы как ягодки ежевики. Мы собираемся на Красную площадь: где-то в архивах есть черно-белая фотография меня на Красной площади в этом сарафане — то ли мой день рождения, то ли мамин (у нас рядышком), то ли просто лето в Москве. (Catherine Sorokovaya)

Я помню себя почти с трехлетнего возраста. Почти, это накануне. Мне подарили куклу. Достали ее из среднего ящика большого шкафа. Помню, где шкаф стоял и кровать. Где зеркало висело. Еще яркое воспоминание, как зимой на санках везут в садик. Холодно, темно, и хочется спать. (Vera Stepanova)

Помню, в детском саду «лечила» всяческую боль просто руками (видимо, тогда по телевизору много показывали подобное), как-то раз и воспитательницу так лечила от головной боли. А еще помню большую детскую больницу, куда меня привела мама, которая тогда училась в мединституте. Меня тогда поразило то, что дети, которые там лежали, тоже учились, прямо внутри больницы. (Anna Levina)

Помню, как мы всей семьей на диване смотрим телевизор, а там улетает олимпийский Мишка, и я реву. Мне было примерно два года. (Natalia Razumtseva)

Ясли, отдали в 9 месяцев, до года. Многое помню: шкафчик с ненавистным цветком (у соседки — с вишенками). Как сижу в прострации и хочу домой, точнее, чтоб папа забрал, как я пытаюсь представить слово «семинар», где папа вместо того, чтоб забрать меня, и семинар — это такой пластиковый блестящий шар, наполовину белый, наполовину красный. Как разбился аквариум, а воспитательница собирает мелких рыбок с пола в кружку с водой, и мне их жалко, и себя тоже жалко. Как нянечка сердобольная кормит меня ненавистным малиновым садовским борщом, давай посмотрим, что на дне у тарелочки. А на дне какой-то бордовый узор, такая же тарелка есть у бабушки в другом городе, и она меня точно так же кормила, как нянечка в яслях. Как с сонного часа прошусь на горшок, чтоб не спать, а горшок холодный и твердый, эмалированный. Я туда ходила до неполных двух лет, пока с пневмонией не попала в больницу, ее тоже помню. Но там все воспоминания тоскливые — я решила, что меня туда отдали насовсем. (Наталья Непомнящих)

У меня два воспоминания примерно из одного возраста, какое из них раньше — я не знаю. Одно — ясли, вышли на прогулку. Я стою у забора нашего участка (забор мне по грудь) и пытаюсь открыть шпингалет на калитке, но сил не хватает. Потом оказалось, что этот заборчик с полметра высотой, если не ниже. Второе — в нашем доме похороны. Посреди комнаты стоит гроб, рядом какие-то люди, все зеркала в доме завешаны. А я в доме в резиновых сапогах — вот этот отчетливый взгляд сверху на свои резиновые сапоги. В обоих случаях мне около двух — двух с половиной лет. (Юлия Сегаль)

Помню, как меня посадили на багажник велосипеда, было жутко страшно кататься, но и слезть еще страшнее, высоко же. А потом мы играли в прятки, и я пряталась в ооочень глубоком подвале. В подвале по факту было три ступеньки, а воспоминания со времен поездки к родственникам, где мои тети и дяди (тогда еще подростки) меня развлекали, был мне год и семь месяцев. Из той же поры воспоминания, как я боялась высоты, поэтому меня мама оставляла на большой двуспальной высокой кровати с игрушками и точно знала, что я не слезу, а сама убегала в магазин за хлебом. Ну и по мелочи — драки в яслях, окно в поезде, где все мимо быстро шло, это все до моих двух лет. (Nadezhda Vinokurova)

Года три, мы только переехали, и поэтому я лежу в своей старой детской кроватке с бортиками; я показываю маме, какая я гибкая, и грызу ногти на ноге. (Анна Трусова)

Одно из самых ярких воспоминаний. Мне четыре года, лежу в инфекционном отделении. Мама рядом. А сестричка-близняшка — дома с папой. Утренний врачебный обход. Врач о чем-то расспрашивает маму, ручкой с «золотым» (!) пером делает записи. И вдруг в палату с воплями врывается мальчик, лицо злое, красное. Подбежал к врачу, выхватил у нее из рук ручку и с хрустом откусил перо!!! С минутным опозданием в палату влетела нянечка, кое-как скрутила мальчишку и сказала: «Вчера свечку грыз…» Почти 60 лет назад дело было, а помню все в мельчайших подробностях. (Наталия Волкова)

Я до полутора лет жила с бабушкой и думала, что это моя мама. Первое, что я помню, как мама-бабушка отдает меня на руки моей матери и уходит, вытирая лицо, а я кричу: «Мама! Мама!» (Carina Morozova)

Мне года три, лето, мы идем на пруд с мамой, я на ровном месте падаю и — боль! Ломаю руку. (Svetlana Ta)

Где-то около года, наверное, может, полтора, кабинет в поликлинике, меня должны уколоть, и лежу я у папы на руках. Меня колют, я философски это воспринимаю, но спустя секунду понимаю, что надо вопить, — и воплю. Я помню именно это — ой, что ж я молчу! А потом меня пеленают в коридоре. Папа в форме мореходки и еще одна фигура, женская, большая. Я когда-то рассказала родителям это воспоминание, и они дар речи потеряли. Действительно, была ситуация, когда папа сорвался с работы, чтобы отвезти меня на укол, не помню, почему так вышло, — но суть в том, что он действительно был в кителе (он преподавал в мореходке и вне работы форму не носил). И когда меня укололи, он немного потерялся с пеленанием, а мимо шла мамина подруга, которая работала в том же здании, где была детская поликлиника, большая веселая тетка, и, конечно, она ему тут же и помогла. Знать я этого не могла, вроде бы, получается, и правда помню. (Evgenia Shuyskaya)

Я, трехлетняя, в красном пальто с золотыми пуговицами и в резиновых сапогах стою у подъезда. Солнце щиплет глаза, ручьи текут, ляпотааа. (Светлана Викторова)

Мне года полтора или чуть меньше. Я с родителями на турбазе под Славянском. Мы на пляже у речки, и меня держат на руках. Мама показывает вверх на горку и говорит: «Смотри, дядя приехал!» И я вижу, как мой дядя, который приехал отдыхать с нами, слезает с мотоцикла, снимает шлем и машет нам рукой. (Irin Lavetskaya)

Мне года два с половиной — три, папа вывозит меня из подъезда на санках, и полозья ужасно скрежещут по асфальту. (Valentina Khaltanova)

Мне около трех лет. Я лежу на веранде в детском саду. В спальном мешке, стеганом, из темно-синего атласа. Огромные решетчатые окна, морозный воздух и солнце. Пахнет чистотой и свежестью. Мне хорошо, и я опять засыпаю. (Maria Levitskaya)

Я обожгла руку в духовке, и бабушка натирает на терке картофелину, чтобы приложить крахмалистую массу к ожогу. Это мне года три было. (Tanya Harchenko)

Наверное, мне год или меньше — меня выносят из ванной, кладут на кровать и вытирают. Потом кутают в розовое одеяло и несут на балкон в коляску спать. Я возмущена и ору. И мамин голос: «Ну что ты кричишь, почему не нравится?» С родителями сверялась — было и одеяло, и манера укладывать на балконе именно в период года плюс минус. Дальше лет с трех. (Ольга Дудич)

Я не знаю, сколько мне было, но первое воспоминание — это я подхожу к столу, цепляюсь за столешницу и чуть приподнимаюсь на носочках, чтобы лучше видеть, что на столе. А на нем, как мне тогда показалось, огромная тарелка с дымящейся, только сваренной курицей. (Не уверена, что я тогда это словами понимала, просто запомнившаяся картинка.) Меня запах привлек. А следующая вспышка сознания — я на коленях у бабушки, и бабушка держит куриную ногу передо мной и дует. И, кажется, отщипывает от нее. (Ann Huseynova)

У меня была травма головы в полтора года, сначала думали, что не выживу, потом — что буду эмоциональным инвалидом (повредило левую лобную зону). Полгода я лежала в кроватке и пялилась в потолок, не плакала и не смеялась, просто не было эмоций вообще, по рассказам родителей. Все ревели, конечно. Мы жили в деревне, на лесоповале, почти в тайге, было много знахарок. Позвали бабку, которая решила откатать меня яйцом (метода древняя как мир). Это первое мое воспоминание — морщинистое лицо этой бабки, платочек белый, яйцо, мне щекотно, и я смеюсь. Эмоции вернулись. (Marina Zhivulina)

Два воспоминания до года. Первое: я увлеченно ползаю по двойной кровати туда-сюда и делаю вид, будто собираюсь доползти до края и упасть, меня ловят мама и дядя, мамин младший брат. Мне страшно весело, кровать огромная, комната залита солнечным светом. В какой-то момент кто-то из них не успевает меня поймать, я падаю на пол и начинаю реветь — не столько от боли, сколько от обиды. Второе: папа сидит на кухне, а я стою в конце длинного-предлинного коридора (метра два длиной в реале) в ходунках (такая штука на колесиках с дыркой посередине, куда засовывали детей, когда они учились ходить) и намереваюсь ловко и очень быстро прибежать к папе. И начинаю бежать, радостно визжа. Но посреди этого длинного коридора вдруг переваливаюсь через переднюю часть ходунков, вся конструкция падает с грохотом, я переворачиваюсь с ней вместе и реву от разочарования и ужаса. Помню испуг на папином лице, когда я уже начала падать, но сама еще этого не сообразила. (Marina Hobbel)

Тетя Зоя (друг семьи) подарила мне на день рождения красные кожаные туфельки с ремешком и пуговкой. А у меня уже были такие, но синие — и я полезла под обувную полку, дабы продемонстрировать всю красоту и немыслимое богатство. Два года мне исполнилось. И я очень любила сидеть у тети Зои на коленях и застегивать-расстегивать ее зеленую кофту. (Юлия Смирнова)

Некоторые детские воспоминания настолько смутны, что основываются только на каких-то еле уловимых запахах, тактильных, цветовых ощущениях, зрительных даже не образах, а намеках. Так, увидев однажды старую норильскую фотографию — Новый год, елка, я — маленькая, может быть, двухлетняя, нет, еще меньше, в пестреньком платьице, и рядом со мной — большая кукла — я это вспомнила! Именно СЕБЯ, свои ощущения тогда и свою радость от этой новой куклы и новизны платьица, и даже ощущения какие-то в ладошках своих — прикосновения ли к игрушке, к ткани… (Светлана Соболевская)

Мне года два-три, может, четыре, я уткнулся носом в балконную дверь и заклинаю непогоду, читая первые стихи:
— Туця, туця, если ты меня не будешь слусать… (Alexander Amzin)

Я в полтора года болел воспалением легких, и меня носили на рентген. Я помню, как меня раздели и приложили спиной к вертикальной панели из псевдодерева (это сейчас я понимаю, из чего она). Потом она стала сдвигаться в сторону сама по себе, это было… необычно, и я на всякий случай заплакал (хотя не было ни больно, ни по-настоящему страшно). (Alexander Zyuzin)

Какое воспоминание первое — уже не поймешь, конечно. Помню, как мне еще дают ЦУ по пропихиванию руки в рукав вязаной зеленой кофты в белую крапушку — на фото в ней какой-то младенец лет едва ли двух. Примерно в этом же возрасте меня привели в ясли, но почему-то не записали туда, а там я увидела совершенно новую лазилку, с железным кольцом над маленькой лесенкой, и радостно полезла в него висеть, может, это было слишком буйно. Отчетливо помню, как встаю с горшка со стремящимся к нулю результатом — в нем одна маленькая ладненькая круглая какаха, и моя добрая старшая сестра уверяет меня, что это «абрикосик» и я должна его немедленно съесть, но я ей не верю. Это точно сильно до трех, в которые я уже много что помню, и сестра уже не придумала бы такую дурь. Она, разумеется, не помнит ничего, как обычно не помнит в таких случаях. Хотя ей было на ту пору целых шесть. (Dina Gatina)

Очень-очень раннее воспоминание. Мама меня покормила в стульчике на кухне и несет в комнату. А папа что-то там прибивает к косяку. Попадает по пальцу и начинает материться. Мама: «Ну не при ребенке же!!!» Папа: «Ну что она понимает?!» А я сижу на руках и удивляюсь: ну я же понимаю! Слов ругательств нет, а смысл очень даже. Помню это как раз из-за чувства удивления, поразило… даже не могу точно описать чувства. Такое: ну вот же я! Я же тут! Вы же меня видите! Я тогда еще не ходила и не разговаривала, но сидела. То есть месяцев 8–10. И еще несколько воспоминаний того возраста: как подползла к дяде (он тогда был подростком) и грызла ему палец на ноге – я не помню, чтобы у меня чесались десны и лезли зубы, помню только чувство невероятного восторга и наслаждения. И как мама меня за этим застала, орала на дядю и пыталась оторвать меня от этого восхитительного пальца, за который я до последнего цеплялась зубами. Тоже, видимо, похожий возраст: ползала уже очень хорошо, но еще не ходила. (Alina Farkash)

Мое первое воспоминание — огурец бубликом! Мне тогда было года два с половиной, мы с родителями четко вычислили, так как позднее бабушка с дедушкой уже не жили в доме на земле. Так вот, у них на огороде я брожу между грядками с огурцами и помидорами и нахожу желтый перезрелый огурец, реально свернувшийся в кольцо! (Svetlana Vainbrand)

Я помню, как меня везли в коляске, год или полтора мне было. Я лежала, смотрела на качающийся передо мной крестик. Коляска была накрыта какой-то тюлью, очень тогда популярной (в нашем районе точно), чтобы не сглазили дитятку, поэтому рассмотреть пейзаж вокруг мне не удалось. Потом меня сморило, и я уснула (опять?). В детстве и юности помнила очень ясно, сейчас скорее помню, что помнила. В голове блеклая картинка. Мама подтвердила, что так коляска и выглядела, но до конца мне, наверное, и не поверила. (Alina Stsiatsova)

У меня было бурное детство. За право называться первыми борются воспоминания о том, как я тонула в большой луже и как включила в сеть кипятильник, который лежал на ковровой дорожке. По дорожке побежал симпатичный огонек, вошедшей маме я сообщила, показывая на огонек: «Светло!» (мама утверждала, что я сказала «фитлё»). (Людмила Казарян)

ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА. Год, я так понимаю, примерно 1961. Я сижу на горшке, ночь. Отец что-то пишет. Какая-то тужурка наброшена на плечи: видимо, зима и немного холодно. Зеленая лампа, клочок света на письменном столе. Отец забывает, что высадил меня на горшок, а мне хорошо и не хочется спать. Я смотрю, как он пишет, как тень гуляет по единственной на четверых комнате. Наконец отец обнаруживает меня, хитро затаившегося на горшке. Обнаруживает и отсутствие результата. Дальше воспоминание становится не таким приятным… (Виктор Шендерович)

Лежу в коляске, смотрю на небо и зеленые деревья. Тут в коляску ко мне заглядывают две девочки, дочки нашей соседки, и спорят, на кого из них я смотрю: «Она на меня смотрит!» — «Нет, на меня». — «На меня!» В тот момент я наконец-то поняла, чем видят люди, помню, что этот вопрос меня тогда тревожил. Учитывая, что родилась я 15 июня, а деревья в момент того спора были зелеными, мне могло быть максимум три месяца. К слову, в споре эти девочки коляску со мной перевернули, но мама успела меня поймать. Следующее из ярких и четких воспоминаний — это как соседка медсестра, мама тех двух девочек у коляски, колет мне укол в зад, а я лежу на подушке у мамы на коленях. Помню не боль, а ощущение, что не могу ничего изменить, бесячее бессилие такое. Это было в мои полгода, я тогда сильно болела, но в больницу маму со мной не положили, прописали лечение дома, а мама, хоть и медик, уколоть свою кровинушку не могла, попросила соседку приходить колоть. Всю жизнь потом я к ней, к соседке в смысле, относилась почему-то не очень тепло. Еще много чего помню, но эти два воспоминания самые первые из ярких, с ощущениями и сюжетом, остальное из того времени на уровне вспышек таких, практически картинок. (Valentyna Storchay)

Мне два года с небольшим, я в яслях. Поздняя весна. Сидим с воспитательницей в песочнице. Воспитательница читает нам стих «Тише мыши, кот на крыше». Я смотрю на остроконечную крышу старого пятиэтажного здания и думаю: «Если кот на крыше, то где же котята? Ведь выше крыши ничего нет!» Вообще, эти ясли очень хорошо помню — игрушки, кроватки, детей. (Lena Livny)

Воспоминаний несколько, и не понять, какое из них первое. Но все они убеждают меня в доязыковом мышлении, на которое способны дети. Это убеждение со мной всю жизнь, и оно сильно повлияло на то, что я искала и чего старалась добиться в поэзии: интегральность мира, цельное, недробное впечатление beyond language. Так вот, жила я у бабушки с дедушкой в деревне (известная белорусская песня на деле отражала типичную ситуацию «родители в городе в съемной комнате, отучились-поженились-родили-отдали-бабуле-до-получения-жилья»). Там очень четко помню две живые картинки: 1) смотрю из окна в наш тенистый сад-огород, очень зелено, красиво, лето; 2) приехала из города мама, юная, остроносая, в коричневом болоньевом дутом пальто с меховой оторочкой, с сумками. Просто кадры, но к ним уже есть отношение, движение отношения внутри меня, причем сложное, составное, и язык тут не нужен. Ну а первое «нормальное» воспоминание — как у всех, уже в городе, года три, сижу рыдаю на паласе нашем черно-зеленом, наказание господнее, вот это вот всё. (Svetlana Bodrunova)

Года в полтора на даче шли с бабушкой по дорожке, вдоль которой росли розовые розы. (Tatiana Sharapa)

Я не знаю точно. Я помню, как я реву в самолете, мне страшно, и, наверное, это Ан-24 или Ил-14, летящий в Кемерово. Страшно, как мне рассказывали, от веселых комментариев папы: «Смотри, сейчас колесики уберутся». Этого не помню, а свой рев сквозь гул самолета помню. А может, чуть раньше: я у мамы на руках, я помню ванную (в этой квартире иногда бываю, зеркало да и вообще все уже не то, но топография та же), помню ее блузку (серое, черное, пыльно-розовое, ткань сейчас назвали бы стильной), и я трогаю пальцем белки ее глаз, а она говорит: мне больно, так не надо делать. (Anton Karpov)

Лежу у бабушки дома на кровати и боюсь. В комнате темно, а в проеме кладовки виднеется чемодан на шкафу, и у него замки светятся, как глаза. Я знаю, что это чемодан, но все равно страшно. Ночью он кажется каким-то чудовищем… Это мне, наверное, года три. Я уже многое помню из этого возраста, что самое первое, не знаю. (Татьяна Коваленко)

Очень позднее самое яркое воспоминание у меня, о реанимации, в шесть лет. Я лежу и очень хочу пить. Время суток — ночь. А пить мне никак нельзя. Медсестра смачивает мне губы, а они моментально пересыхают… И вокруг больничные койки, окно слева. Все более ранние воспоминания из детства ко мне приходили во сне. Например, узнала корпус больницы, куда меня клали на операцию в 11 месяцев. Пруды, где дед с папой рыбачили и брали меня с собой совсем малышкой, тоже описывала маме из сна. Что-то там пишется, на подкорку. (Вероника Дорофеева)

Не знаю, сон это или явь: я иду к тумбочке, в которой мои игрушки. Идти очень трудно. Но я стараюсь. Пол покрыт зеленым линолеумом, и он идет немного вверх. Но главное при этом — присутствие мамы! Я ее не вижу, но она рядом, она везде, она со мной. Она улыбается. (Муж мой считает, что это воспоминание о том, как я учусь ходить.) Это такое счастье! (Anna Rayak)

Мне два с половиной года, мы живем с папой и мамой в крошечном деревянном домике, с одной комнатой, которую печка делит на собственно комнату и прихожую (она же кухня). Мои игрушки хранятся в пластиковой ванночке, в которой меня купают. Кроватку отец делал для меня сам, она меньше стандартной и окрашена в светло-серый цвет. Когда меня укладывают спать, на решетку кровати набрасывают одеяло, чтобы телевизор мне не мешал. Но я отгибаю уголок одеяла и подсматриваю одним глазом. В ясли надо ездить очень далеко, пять или шесть остановок на трамвае, в трамвае много народу, поэтому зимой с санками туда не влезть, и для меня настоящая мука — топать в валенках, штанах и ватном пальто до остановки за широко шагающим отцом или спешащей мамой. (Tatyana Bro-va)

Зима, Москва, Речной вокзал, вечереет, зажигаются бледные фонари, мы с бабушкой гуляем, я смотрю на детей, которые играют вместе, а я стою поодаль. И ощущение одиночества, которое расширяется и захватывает собою фонари, детскую площадку, вечереющее небо, дома с желтыми квадратиками окон, заполняет меня. И от этого всего по коже проходят волны легкого озноба. Вот такое трансцендентное переживание случилось со мной года в два — два с половиной. (Shulamis Elena Vilensky)

Даже день помню — 14 апреля 1964 года. Мне три года и три с половиной месяца. Сестренка родилась. Я сижу на раскладушке в спальне, смотрю в раскрытую дверь. Напротив дверь входная. Пришел папа, на нем серое пальто и рыжая ондатровая шапка. Всё в мокром снегу. Он говорит, что родилась девочка. Я разочарована — мне обещали брата Сережку. (Ольга Ольга)

9 месяцев, хоть немногие верят, что это возможно. Я родилась в Восточной Германии в семье советских военнослужащих, родители остались служить, а меня в четыре месяца отправили деду с бабушкой. А в 9 месяцев меня чем-то случайно отравили, и маму срочно вызвали, она приехала, я выздоровела. И помню, как мы с ней играем: я ползаю по полу вокруг огромного стола, покрытого скатертью с бордовой бахромой. А мама появляется то с одной, то с другой стороны, и я хохочу каждый раз, когда ее вижу.
Потом позже я приезжала в этот дом, и стол, и скатерть с бахромой удивили меня своими маленькими размерами. (Irina Breyterman)

Мне года два. Времянка с земляным полом и колом посередине, поддерживающим крышу. Отец бреется перед зеркалом, а я ищу убежища под кроватью, поскольку должен приехать врач, чтобы сделать мне укол. (Валерий Кульченко)

Помню поляну с одуванчиками. Яркие, желтые. И я по ней бегу к маме, которая развешивает во дворе белье. Поляна та чудом уцелела. Одуванчиковый урожай не каждый год, но они там есть всегда. Стойки для веревок, на которых белье вешали, убрали, конечно. И я очень умиляюсь, когда там с детьми, которые только учатся ходить, гуляют. Еще это не первое, но очень важное воспоминание: какой-то умелец из чугунной опоры для скамейки сделал между частными домами игрушечную лошадь: прилепил морду, седло и хвост. А там неподалеку пролегала наша дорога в детский сад. Как же я бежала, чтобы на этой лошадке посидеть! Какая она классная была! И какое было горе, когда ее зачем-то убрали. (Evgenia Chikurova)

У бабушки в ее квартире-однушке кровать была за шторой. Подушки прикрыты тюлевой накидкой. Махровое покрывало сверху с огромными цветами — красные розищи на бежевом фоне. Кровать — с панцирной сеткой, мягкая. Лежала на ней и представляла себя волшебной принцессой на горошине. Года четыре мне было. (Natalya DoVgert)

Мне 10 месяцев, посреди комнаты стоит стол, я медленно иду вокруг стола, сзади меня подстраховывает мама. Стол выше меня. Я поворачиваю за угол стола, вижу там бабушку. На уровне моих глаз — только ее ноги и подол ее халата, но я знаю, что это она. Я обхожу стол, вижу мужчину (это, вероятно, папа или дядя). Он садится на корточки в проеме двери, держит что-то в руках. (Sasha Petrova)

Как выяснилось, мое первое воспоминание в 11 месяцев. Мама сначала сказала, что это невозможно, но все было так. Меня положили в больницу, маме оставаться не давали. И я стояла на оранжевой клеенке ледяной босая и орала в окно, глядя на уходящую маму. (Анна Кожурина)

Меня несут сначала по лестнице в огромную белую штуку (самолет). Кладут в какую-то люльку. Я засыпаю, меня будят ночью, в окне огни, меня выносят сверху (по трапу), гляжу во все глаза на огоньки и радуюсь. Возраст — год примерно. Аэропорт прилета — Баку. Там будет море и бабушка. (Alexander Ponomarev)

Дождь. Но тепло — форточка открыта. Я в комнате с бабушкой. Мама с братом — в другой комнате. Брат маленький совсем. И папа зашел к нам, но не снял мокрую куртку. А под курткой у него оказался щенок. (Natalia Nenasheva)

Детский сад в пригороде (отцу дали двушку в служебном милицейском доме с печным отоплением за городом, и мы переехали из маминой восьмиметровки в общаге; городской сад я не помню, мне было три или четыре года). У меня появилась своя комната, в сад вела тихая дорога, вся усыпанная сосновыми иголками, но внутри… В общем, первое воспоминание — горшечная (это помещение без двери метра четыре площадью, где вдоль трех сторон расставлены эмалированные горшки, там все в кафеле и ни одной батареи, горшки холодные, и зимой на них сидеть невозможно, да еще и опорожнять и мыть их надо было за собой самим, нянечкам недосуг. До сих пор вздрагиваю, когда всплывает воспоминание. (Анна Мазухина)

Мне два года, у меня ветрянка. Папа меня держит у себя на коленях, я вся извиваюсь и реву, папа ругается, а мама мажет меня зеленкой. (Maria Nikiforova)

Мне два с половиной года, родители тогда приехали на стройку в узбекский город Навои. Каждые выходные по утрам во дворах там ходил старенький дедушка с мешком и кричал: «Жареный кукуруз! Жареный кукуруз!», это были такие шарики из попкорна (такого слова мы тогда не знали), которые он продавал детворе. И все называли его бабайка. Поэтому я никогда потом не понимала, почему детей пугают бабайкой, ведь это такой хороший дедушка с жареным кукурузом. (Alla Sirotkina)

Первое воспоминание: мой день рождения, мне исполнилось четыре года. Я просыпаюсь в своей кроватке на даче (это ж лето, июль) у прабабушки, смотрю на стену, где висит мой любимый коврик с орнаментом, который я называл «рыбками», а потом поворачиваю голову налево и вижу столик с подарками: какие-то машинки, по-моему, и коричневая кофточка с белыми пятнами, именно она так врезалась в память… (Vadim Lobach)

Мне года полтора-два. Ору, чего-то требую. От безысходности забиваюсь в угол. Слышу, как бабуля говорит прабабушке: «Мама, я не понимаю, что Оленька хочет. Ты тоже не понимаешь, когда маленькие девочки так кричат?» И бабушка отвечает: «Да, конечно! Вот когда она успокоится и сможет спокойно объяснить, мы все решим!» Я еще чуть-чуть поскандалила и быстро поняла всю бесполезность этого, вытерла сопли и сказала: «Сё, каплизы контились, давай потелюемся!» Вот так я поняла, что истерика — не метод решения проблем. (Olga Melamood)

Я в детском саду, сижу в кругу с другими девочками. Мне исполнилось три года, я радостно об этом говорю. Девочка Лена говорит противно, но довольно беззлобно: «А нам всем по четыре, бебебе». (Марьяна Хнык)

Насчет первого — не знаю, но точно самое яркое. Мне, наверное, около двух лет (меня в сад в год и восемь месяцев отдали). Огромное окно в группе, я смотрю в него и вижу, как папа по дорожке идет от сада. Я смотрю ему в спину и плачу. Точнее, нет — у меня слезы текут молча. Я чувствую огромное, недетское одиночество, всё, меня бросили, кругом чужие, чуждые мне люди, и я совсем одна. Я вообще в саду, все годы, ощущала свою неуместность, вся эта система была настолько чужда моей природе (я была живая, а это был какой-то аналог казармы, где сильно живой и инициативной быть нельзя). Мне уже за 40, а я до сих пор при мысли о саде чувствую эту пустоту и отчаянное одиночество, я там лишняя. Когда родилась старшая дочка, мысль отдать ее в сад внушала мне ужас, в итоге она туда пошла только в четыре года и только после того, как я поняла, что ей хочется в коллектив, и сад я выбирала частный, долго и мучительно, чтобы быть уверенной в том, что мой ребенок никогда не испытает там что-то, похожее на мой опыт. (Maria Legotina)

Мама чем-то расстроена, ходит по квартире, я уныло брожу за ней, плаксиво повторяя: «Мама, прости… Мамочка, прости…» Что натворил — не помню. И это как какой-то маленький просвет в ранней туманной пелене… Мне около трех. (Vladimir Ardayev)

Август, мы с мамой, дедушкой и бабушкой переправляемся на пароме через реку Днестр, едем на родину деда, в маленький город в Молдавии. Я хочу сесть на скамейку на этом пароме и сразу же вскакиваю. Крашеная скамейка раскалилась так, что невозможно присесть, а я в коротеньких шортах… И из той же поездки в Молдавию. Снова жара, мы идем на кладбище к родителям деда. Около могил растет огромный подсолнух, я тянусь к нему, чтобы сорвать его, но мне не разрешают: с кладбища ничего уносить нельзя! (Igor Belogortsev)

Мне два года. Лето. Жарко. Дед сидит на диване в одних трусах. Я засовываю кулак в яму на его ляжке. Это ранение в Будапеште в феврале 1945-го. Осколок вырвал кусок мяса. (Alexander Lychagin)

Мое первое воспоминание, оно же лучшее и самое волшебное за всю жизнь. Я стою в кроватке с сеткой. У меня день рождения. Мне год. На полу мама и старшая сестра разложили железную дорогу (просто кольцо), и по ней ездит паровоз. Я только что проснулся и удивлен невероятной игрушкой. И вдруг мама и сестра говорят, что это для меня! Это подарок на день рождения. Всё, лучше этого момента в жизни не было. (Андрей Игнатов)

Мне было года два. Идем с папой по улице. Перед нами идет взвод солдат, и у них из-под сапог искры вылетают! (Татьяна Коростышевская)

Несколько вспышек в памяти. Кроны дерева, под которое ставили на даче коляску, и деревянные ступеньки на даче, по которым я пытаюсь сползти-сойти вниз. Лестница винтовая, поэтому слезать интересно… Это мне год, и мы летом выехали на дачу в Парголово. Дача всегда запоминалась, потому что это было что-то новое. (Alla Borisova)

Мне полтора года. Помню, как вскрывался лед на реке Томи. Я на руках у мамы, но все равно боюсь и прячусь — отворачиваюсь. Мы стоим на высоком берегу, и снизу идут грохот и гул, ровная поверхность реки вспучивается в разных местах. Грандиозное зрелище! Голоса в толпе: «Это как взрывы». — «Нет, это салют Победы». А мы стоим с шариками, красными лентами, и музыка играет. Видимо, было 9 мая. А я все детство потом была уверена, что присутствовала на Дне Победы 1945 года. (Olga Osipova)

Мое первое воспоминание. Год 1963-й. Солнечный день, мне четыре года, и я иду за руку с отцом смотреть, как строится наш дом! Так он мне тогда объяснил. Это будет первая отдельная собственная квартира моих родителей. До этого они снимали какие-то комнатушки в частном секторе, но это уже совсем расплывчато. Впоследствии, по мере взросления, дом оказался обычной четырехэтажкой. Но тогда! Меня поразил масштаб стройки! Белые стены из ракушечника, самый распространенный в те годы в Керчи стройматериал. Штабеля новых досок для пола. Запах свежего дерева и стук сотен молотков. По профессии я строитель. Видел много больших строек, но самой грандиозной для меня осталась та самая. (Игорь Рывкин)

Первое воспоминание — сижу и играю в манеже в комнате. То есть где-то от полугода до года. Мне этот манеж таким огромным казался, а в реальности довольно компактным был. Мама на кухне, скорее всего, была в это время. По крайней мере, я не помню, чтобы она в том воспоминании прямо возле меня была. Когда уже выросла, уточняла у мамы — да, манеж ставили именно там, где он стоял в моих воспоминаниях (Inna Nikitina)

Два года, сажусь на корточки перед огромным игрушечным самосвалом соседского мальчика. Мальчишка дергает машину за веревку, кузов опрокидывается и острым краем бьет меня под нос. Я падаю на спину и весь окружающий мир — небо, облака, отца, склонившегося надо мной, — вижу через красную прозрачную вуаль. Долго не могла понять, что же это было. Потом, уже взрослой, смотрела фильм «Александр», и там был кадр — раненый герой падает на спину, кровь заливает ему глаза, он видит все через пленку крови в глазах. Именно это у меня и было! Спросила у мамы, она подтвердила, что крови было очень много, она залила мне лицо. Шрам остался на всю жизнь. (Марина Раманчаускиене)

Мне около года, мы у бабушки в деревне. Я качаюсь на деревянных качелях, повешенных в дверном проеме. Взрослые разговаривают на кухне. Это точно тот возраст, так как в следующий приезд бабушка уже переехала. Было странно, что меня не могут понять, когда я что-то прошу, и быстро перестают слушать. И еще, ощущение взрослости ровно такое же, как сейчас, в 40. (Anna Belyaeva)

Я не знаю, сколько мне лет, но помню, что это осень или весна, я в прогулочной коляске. Помню ее цвет, красно-синий (мама говорит, что я не могу ее помнить, потому что очень маленькой была в ней, но это как раз и ставит воспоминание на место первого), и мимо нашего дома в коляске меня везут мама с папой, я слышу их голоса, но не вижу. В какой-то момент папа начинает везти коляску, и мне это не нравится, я куксюсь, мама «встает за руль», и я чувствую себя в безопасности. Мне кажется, что в этот момент я не только не успела говорить, но и не понимала речь, потому что я помню это все через ощущения, даже голоса — только как эмоции. И помню температуру, ощущения от одежды, размер своего тела. (Sveta Hakimova)

Я помню, как меня везла в Евпаторию, где каждое лето лечилась от последствий полиомиелита моя старшая сестра, наша двоюродная бабушка. Родная бабушка с сестрой уже были там, меня отправили к ним. Мне два года и несколько месяцев (я майская, какой месяц лета был, не знаю). Сначала помню, как поезд уже ночью остановился на какой-то станции, на перроне горит фонарь, а в купе — синяя лампочка. Потом поезд трогается. Помню, как вышли из поезда на трамвайный круг, ехали в трамвае. Почему-то не домой, а на набережную. Вдоль каменного ограждения цветут чайные розы. Тетя Лида ставит меня на ограду набережной, и я вижу море. Первый раз в жизни. Потом мы вышли на песок пляжа. Там были навесы с дощатым полом и с кольцами, канатом и прочим, и там мы встретились с сестрой и бабушкой. Вообще, Евпаторию я помню очень хорошо, но меня туда возили два раза, я не знаю точно, что было в какой приезд. Но эти воспоминания точно первые. (Remma Arshteyn)

Мне, очевидно, чуть больше года или двух. Зима. Я в зимнем пальто. Пришли с бабушкой в ателье. Очевидно, ей что-то шили. Женщина в темном рабочем переднике, в косынке и платье с коротким рукавом весело разговаривает с бабушкой. Берет меня на руки и несет по темному коридору в большое, ярко освещенное помещение. Я смотрю на бабушку, которая осталась в первом зале. Она улыбается. Меня приносят в большой светлый зал. Там много таких же женщин в передниках и косынках. Посередине огромный плоский стол. На нем сдвигают какие-то ткани и на освободившееся место ставят меня. Улыбки, смех, я тоже смеюсь. Мне не страшно, очевидно, я кого-то из них знаю. Помню цвет стен в коридоре — зеленый. Самое удивительное, что когда я спустя много лет пересказала это воспоминание бабушке — она очень удивилась, но полностью его подтвердила. И еще одно воспоминание — более раннее, но без подробностей. Я лежу в детской кроватке. На мне распашонка, рукава, вероятнее всего, зашиты, так как я не вижу свои пальцы. На распашонке рисунки всяких игрушек — паровозики, мишки, куклы, погремушки. Они разноцветные. Я поднимаю руку и долго их рассматриваю. Мама говорила, что я этим могла заниматься часами. Думали, что у ребенка с головой не в порядке. Но потом заметили, что это было только с этой распашонкой. Одноцветные и с другими рисунками такого интереса не вызывали. Позже я в каких-то лоскутках нашла новехонький обрезок той фланели. Показала маме — ты думаешь, что такой многоцветный, разнообразный и подробный рисунок мог не заинтересовать ребенка? Ну, тогда у кого с головой не в порядке? (Anna Plotnikova)

Стою у прилавка елочных игрушек в заснеженной Восточной Сибири, они сверкают и переливаются. Мама спрашивает меня, какие игрушки купить. Выбрать невозможно, просто шок от всей этой красоты! — жизнь такая волшебная и красивая штука! (Elena Ilina)

Мне было, наверное, года два, ближе к трем, меня привезли на лето к бабушке. У бабушки был огород, был двор, а за калиткой начиналась улица. И вот гулять там, на маленьком пятачке за калиткой, называлось «за двором». Там рос тутовник, а под ним — заросли хрена. И скамейка стояла. И вот мне два года, мне почему-то разрешили покрутиться за двором — и я нахожу там слизняка! И это моя первая в жизни радость открытия: я уже знаю улиток, а тут! вдруг! улитка без панциря! И я бегу во двор, чтобы всем об этом открытии рассказать, и забываю о том, что внизу калитки есть перекладина, и об эту перекладину, разумеется, с разгону спотыкаюсь и падаю. В общем, я тогда расквасила и ссадила себе всё, что можно: и локти, и коленки, и пузо, и даже нос. Падение мое взрослые помнят. А вот почему я бежала, не глядя под ноги, помню только я. Потому что слизняк. А перекладину эту дед в тот же день спилил «от греха подальше». (Dana Yakovenko)

Самое первое воспоминание: я убил Сталина. Сосед по коммуналке дядя Миша засек со своего балкона, как я, трехлетний, швырнул на улицу через открытое окно отцовский портсигар. Это произошло 5 марта 1953 года, в день смерти лучшего друга советских детей. Помню, все рыдали. «Это ты убил Сталина!» — воспользовавшись ситуацией, преподал дядя Миша мне сильнейший педагогический урок. Несколько дней я заикался. Эффект был избыточным. (Борис Еромицкий)

Мне четыре года. На нашей улице горе, страшный вой! Принесли сразу в три дома извещения о гибели мальчиков в Венгрии. Все служили в одной части. Мой дядя — красавчик, балагур Юрий — погиб. Бабушка потеряла разум. В этот же день у меня родился брат. Абсолютная копия Юрия! (Lybov Dubitsky)

Странно, но помню отчетливо острое ощущение стыда, когда меня в детском саду на занятиях танцами поцеловал в щеку мальчик Саша. Было так стыдно, что убежала из детсада и спряталась у памятника Тельмана. Вызвали маму, она работала в школе рядом и по дороге в детсад меня и обнаружила «за Тельманом», плачущую от стыда. (Ali Verbillo)

Я понимаю, что больше не могу никак обозначить свое существование, кроме как заорать. И я ору, и все орут, и мы как-то понимаем, что мы все еще есть, несмотря на то, что все каналы закрыты. (Это я с годами формулировать научилась, а в детстве просто помнила, что отчаянная пустота и ужас от того, что я одна и все остальные больше не я.) (Neanna Neruss)

Плед в клетку, на котором училась ходить. Лето, зеленая трава, куст жасмина, клинский дом, прабабушка — баба Оля Стельмахович. У меня даже фото есть этого дня. И я на нем — кудрявый щекан. (Uliana Dobrova)

Я проснулся в детской кроватке. Окно было открыто. На подоконнике сидели всякие звери и птицы. Они были красивые, как на книжных картинках. Меня позвали полетать, и я взлетел через открытое окно. Взлетел вверх примерно до пятого этажа (мы жили на втором), красивые птицы с подоконника летали рядом. Сделал небольшой круг над дворовым палисадником и залетел через свое открытое окно прямиком в свою кроватку. После чего сразу проснулся и побежал на кухню рассказывать бабушке про свой полет. (Ilya Dmitriew)

Я стою в коляске и держусь за ее край, внизу бездна, и она манит меня. Манит… манит… Потом, как говорится, монтаж. И вот я сижу на полу, и кто-то оглушительно орет мне в уши. Через несколько секунд в голову приходит неуверенное «это орет я». Я поднимаю глаза вверх и вижу (это невозможно, я знаю, но такое воспоминание), как ровно по центру лба торчит здоровенная шишка. Предполагаю, что месяцев семь, не больше, потом коляску убрали и появился манеж. (Maria Po)

Большая комната в домике на Андреевском спуске в Киеве. На кровати лежит умирающая старушка, сестра моей бабушки. Умирающую зовут Гиндебруха. У ее кровати сгрудились женщины в платках, ее сестры, родные и двоюродные. Вход в комнату через высокий, как мне казалось, порог. Я, трехлетний, пытаюсь преодолеть этот порог, спасаясь от кошки, и кричу: «Феля кици боится!» Мне долго потом вспоминали этот всхлип. Трагический момент, но запомнился. (Felix Usherenko)

Первое воспоминание — я одна стою на балконе, и вокруг огромные кадки с мамиными растениями, цветет тигровая лилия, внизу шумит улица. Ощущение непередаваемое — мне было примерно год-полтора, я ничего не знаю о жизни, кроме обожания и обилия света, чувствую себя, как птенчик в гнезде. И что я маленькая, а вокруг все большое. (Tinatin Dias)

Бегу по двору, а далеко в синем-синем небе летит реактивный самолет, оставляя за собой белую полоску.
Я кричу: «Спутник!»
«Вот жидянё!» — ласково улыбается соседка беззубым ртом, продолжая рвать траву в наволочку для своих кроликов. (Евгений Липкович)

Я себя помню с очень раннего возраста. Например, помню целый день. Утром бабушка надела на меня новое платье. Желтое, в тонкую белую полоску. А еще к платью полагалась брошка с вишенками. Ходить и говорить я научилась почти одновременно, но если меня брали на рынок, то помещали в коляску. Так было гораздо быстрее, но коляску я ненавидела — большая, и стыдно ездить в коляске. А тут еще и новое платье. Поэтому как только я видела знакомого человека, то сразу выбиралась из коляски и демонстрировала платье. На рынке мы точили ножи, пили газировку, покупали страшных щук, у молокан сливки, подсолнечное масло и отварную детскую (маленькую) картошку с соленым огурцом, арбузы. Арбузы обратно везли в коляске, а я ревела рядом, так как испачкала платье в картошке, потеряла брошку, и ничего меня не могло утешить. Потом ждала бабушку Нурию. Бабушка собирала по домам для своего верблюда арбузные корки, и я всегда старалась для верблюда оставить больше мякоти. Потом наступило время несправедливости, так как меня одну укладывали спать, а все остальные занимались интересными делами. Вечером во двор дома привезли машину песка, я в песке спрятала ключ от входной двери. На ночь к двери приставили стул и жестяное ведро. Это на случай появления воров. Рано утром ведро я свалила. Проверяла, нет ли на стуле воров. А утром при помощи сита просеивали песок. Середина августа 1966 года. (Наталья Иванова)

Мне было года полтора, наверное. Мы с родителями были в командировке в Афганистане, в самом начале 70-х. В клубе женщина подвела меня к роялю и, нажимая на клавиши, начиная с субконтроктавы, комментировала, что это медведь и так далее, до самого верха, где у нее оказалась птичка. Я внутри себя была глубоко удивлена такому невежеству, ведь самая высокая нота — это зайчик! (Nataliya Zvereva)

Два года и 12 дней. Родители легонько за плечи подталкивают меня в узкую длинную комнату. В дальнем правом углу темное цветастое пятно с горящим огоньком (бабушкин иконостас с лампадкой). На фоне противоположного окна — моя бабушка, на кровати слева, лицом ко входу, лежит моя прабабушка. (Реальные определения степени родства и значения деталей интерьера значительно более поздние — тогда просто узнаваемые, близкие, безопасные образы и объекты.) Прабабка гладит меня по голове, что-то говорит. Мне не терпится уйти — неинтересно и несколько напряженно. Прабабка заканчивает говорить и легонько хлопает рукой по спине — я шагаю к родителям на пороге комнаты… Ночью моя прабабушка Мария Григорьевна Захарова умерла. До трех лет есть еще несколько ярких вспышек сознания — знакомство с пламенем на газовой плите, знакомство с электрическим током (остатки ожога до сих пор на левой руке заметны), ну и середина мая 1969 года, когда люди во дворе достали своими дурацкими вопросами «и сколько же лет этому мальчику?» и я поднял три пальца над головой. Так и пошел по всему скверу, по которому меня выгуливала мама. (Вадим Седиков)

Пустая квартира, коробка с разномастными пуговицами, которые я перебираю и разглядываю. Мне года два, родителям не дали ясли, и меня оставляют дома одного, прибегая покормить. Они специально подобрали смены: отец уходит к шести, чтобы вернуться в четыре дня, а мама к девяти, чтобы с полудня до часа дня быть дома. (Alexander Ivlev)

Помню один эпизод из детского сада. Мы на прогулке, зима. Я вытачиваю из наста разные фигурки — веточкой. Подходит девочка, смотрит — и ногой давит одну из фигурок. Я так расстроилась, что решила уничтожить и остальные, начала топать ногой по ним. И тут еще одна девочка подошла и спросила: «Тебе зло?» Так сочувственно спросила, что я перестала истерить сразу. (Vika Ryabova)

Первое воспоминание: меня мама кормит манной кашей, сует ложку за ложкой, я хочу сказать, чтобы кормила помедленнее, но еще не умею говорить. (Natalia Pervukhin)

Одно из первых ярких воспоминаний связано с родителями. С совместной поездкой на мотороллере. Родители удивились, что я это помню. Мне было два с небольшим. Папа купил мотороллер, это было счастье. И однажды родители решили меня прокатить, что было запрещено. Посадили за папой, а мама сзади прикрывала своим модным тогда расстегнутым плащом болонья с обеих сторон. И я в прорези для пуговиц пыталась смотреть на мир. Когда, стоя на светофоре, увидела милиционера, отдернула плащ и помахала ему рукой. Раньше все милиционеры у меня ассоциировались с добрым дядей Степой. Дальше не помню, так как добрый милиционер, видимо, нас остановил. (Светлана Соколова)

Мне полтора года, мы в отпуске в деревне. По улице едет лошадь с телегой. Я бегу, мне очень страшно, я кричу и плачу, люди в телеге смеются. (Vera Novik)

В доме моего детства в каждой комнате стояли огромные изразцовые печи, польские или австрийские, переделанные из угольных в газовые. После войны, как мне рассказывали, их перекладывали пленные немцы. Мое первое воспоминание связано, видимо, с тем, что меня переложили в другую кроватку, а мне казалось, что это печь переставили в другой угол. Еще, помню, раз в год приходили газовщики, проверять тягу, и ставили на стену страшную чернильную печать «проверяйте тягу дымохода». Вернее, угрожали, что поставят. Папа давал им рубль, и они уходили, не запачкав стены. (Egor Tal)

Перелезаю через ограду яслей на прогулке — такой сетчатый забор, и нога ровно входит в ячейку, бегу домой, он напротив здания яслей. Потом приходит воспитательница и уводит меня обратно. (Ксения Яснова)

Я хожу кругами по комнате в обнимку с оранжевым плюшевым слоном, у него байковые уши в мелкий цветочек. Реву уже который круг, потому что слона жалко. (An Stefaniya)

У меня несколько «первых» воспоминаний, я не знаю их хронологию, но точно знаю, что мне было не больше четырех лет, может, гораздо меньше. Из интересных:
1. Я сижу в песочнице, подбегает огромная собака по кличке Буран. Он лает на меня, а я реву от страха. Хозяйка Бурана стоит рядом и смеется, а я уже прощаюсь с жизнью. Потом я поняла, что Буран был маленькой шавкой, но тогда он мне казался медведем.
2. Мы с бабушкой и прабабушкой надуваем шарики. Прабабушка сидит в кресле, и у нее шарик все время вырывается из рук и улетает с неприличным звуком. Мы все втроем хохочем. Это было абсолютное счастье. (Инна Амитан)

Мое первое воспоминание — стрижка. Судя по всему, примерно в год (в этом возрасте у нас в деревне всех детей стригли). Помню ощущение, как я сижу на огромном деревянном табурете, у меня почти все ноги на него помещаются, только ботиночки свисают, перед глазами бревенчатая стена, над ухом клацают ножницы, а где-то на заднем плане разговаривают взрослые, и свет такой тусклый — обычный спокойный домашний вечер. А вот дальше уже воспоминания лет трех, между ними ничего нет. (Людмила Овчинникова)

У меня первые воспоминания очень ранние. Не скажу точный возраст, но я еще не умела вставать в кроватке. Есть одно, которое я считаю самым первым, хотя могу и ошибаться. Оно очень короткое: я лежу в кровати, только что проснулась. В комнату заходит мама и раздвигает занавески на окне, впуская свет. И я ощущаю какое-то огромное счастье от всего этого момента: что пришла мама, что мне так удобно лежать, что такой яркий свет и красивая занавеска, что сейчас меня возьмут на руки. Счастье существовать как оно есть. Еще много воспоминаний, как меня маленькую купали в пластмассовой ванночке, поддерживая двумя руками (значит, я еще не сидела сама), а потом заворачивая в пушистое полотенце. Очень нравилось. (Алена Олейникова)

Мне четыре года, у меня жар. Я, мокрый от пота, стараюсь не спать. Как только закрываю глаза, проваливаюсь в кошмар: на меня с лязгом и грохотом едет огромный грязный танк. Я пытаюсь вжаться в мокрую теплую глину, просыпаюсь и кричу: «Папа, а танки давят мирных жителей?» (Edvard Savolainen)

В моем детстве мы мало представляли, откуда берутся дети, но старшие товарищи пояснили, что для появления ребенка родителям нужно посетить публичный дом. Поэтому, если ты не хочешь прибавления в семействе, бди, чтобы родители вместе никуда не поехали. Я была начеку! Четко отслеживала перемещения родных. Если замечала попытку поехать куда-то или пойти — тут же резко у меня начинал болеть живот, или нога, или голова (нужное подчеркнуть). Меня жалели и считали болезненным ребенком. А я просто была мелким шпионом и эгоистом, уж очень мне не хотелось, чтобы в нашей семье было прибавление. А потом появился брат… И я очень его люблю… Хорошо, что не углядела. (Yulia Moroz)

Первое воспоминание, когда умерла бабушка. Мне был год и семь месяцев, и папа, чтобы я не видела всю суету с покойником дома, на руках несет меня к соседке на верхний этаж. Помню страх, непонимание и темный подъезд (лампочки на этаже перегорали регулярно). (Irina Kara)

Мое первое воспоминание — сон. Я стою около трюмо, оно мне примерно до носа. То есть, судя по росту, мне примерно год-полтора. И смотрю на куклу Катьку. И кукла Катька встает и делает два шага. Я далеко не сразу поняла, что это был сон, уже в сознательном детстве помню, все уговаривала Катьку еще раз пойти, думала, она притворяется. (Maria Dudnichenko)

Насчет первого не уверена, что это воспоминание, а не реконструкция моего мозга. Я еду в коляске, красной (а она у меня была до года), и мне неудобно. Я то сяду, то встану, то лягу, и всё мне не нравится. Сверху деревья, а мама гуляет со своей подругой, и они ворчат, что я никак не усядусь спокойно. Второе воспоминание больше похоже на реальное — мне два года, меня крестят, меня держит на руках чужая женщина (крестная), а мама стоит рядом и держит на руках другую девочку (ее крестницу), а я ору, что к маме хочу. (Ананастя Ананасова)

Помню заднюю часть пианино, которым отделяли мою кроватку от остальной комнаты. И отражение телевизора в лаковой стенке секретера. Мне около года, видимо. И помню, как меня голую сажают на простынку где-то на высоком холме, и рядом мама и бабушка, мне думается сейчас, это Покровское-Стрешнево, мы там жили рядом тогда. А мне месяцев шесть-семь, потому что я октябрьская, а уже сижу и очень тепло. (Ольга Журавлева)

Я была очень маленького роста, родители не могли водить меня за руку по улице. Поэтому я помню, как меня брали за две руки, а я перебирала в воздухе ногами и делала вид, что лечу. Помню, как в яслях я катилась с лестницы. Мама говорит, что мне года два было. Кстати, несмотря на то что мне скоро 44, я еще летаю во сне. Возможно, это из-за детских ощущений полета в руках родителей? (Наталья Синицына)

Помню большие головы людей смотрят на меня сверху и смеются, наклоняются и что-то дают. В комнате весело, и светло, и шумно. Кроме прочего мне дали игрушку — белую плюшевую собаку. Она стала любимой игрушкой лет до 15. Я с ней все детство играла, разговаривала и выгуливала иногда на веревке, в надежде, что она оживет, как в мультике варежка. А потом мама рассказала, что эту собаку мне подарил мой родной отец на день рождения в год. Родители расстались до того, как я родилась, в младенчестве он видел меня всего несколько раз. Мне о нем никто никогда ничего не рассказывал, пока я не выросла и сама случайно не узнала. Мама очень удивлялась, почему именно к этой игрушке я была так привязана. Она до сих пор хранится где-то в шкафу. (Anna Lukyanova-Kustanovich)

Год 1984-й. На темной лакированной тумбочке с золотыми ручками-пульками стоит магнитофон, поет Алла Борисовна Пугачева. Я ростом с тумбочку, около 70 сантиметров. Во время музыкального проигрыша на клавишных я тоже так пальцами делаю, как будто играю на рояле. Я еще не очень умею ходить, только вдоль стены. (Надежда Москвина)

Угол сада, песчаный ручей (в нем полоскали белье), дерево, на котором сидят совы. Мне совершенно точно не больше года, потому что потом умер дедушка и все совы улетели (это были его совы, он с ними разговаривал и привечал). (Марина Ничипоренко)

Сижу после купания в белоснежном полотенце, хрустящем, на диване возле голландской печки, и бабушка София читает мне Пушкина из книжки, где гравюры переложены пергаментом. И маленькая собачка Люси лижет мне коленки. Так хорошо. Мне два. (Alena Shwarz)

Я играю со скрепками в деревянной кроватке и говорю: «Один, два и еще один будет три». Считать подряд раз-два-три я еще не умею. (David Dector)

Первое воспоминание напрямую связано с появлением у меня чувства собственности. Мама говорит, я в принципе до двух с половиной лет была ребенком нежадным, а тут вдруг на площадке, где тусили мамы с детьми, у меня попытались взять (и куда-то унести) мою куклу — большого пупса. Я помню вот это ощущение внутри: «ТА В СМЫСЛЕ?! КУДА?» Я ломанулась за девочкой с моей куклой с диким воплем: «ЭТО МОЕЕЕ!» (Анастасия Бондаренко)

Некрасивая комната, опасные чужие люди (родители), отодранные обои, дискомфорт. Осознание, что я нахожусь здесь не по своей воле и что я умру. Ужас, отвращение, ненависть. (Alina Vituhnovskaya)

Мне год. Зачем-то из родного Ленинграда меня везут в Москву. Очень страшная старуха сидит в кресле. Она что-то говорит маме и папе. Через неделю она умерла. Это была моя прабабушка. (Serge Borodin)

Мне где-то год или около двух. Я на горшке у телевизора. Там выступает певец — дядечка, который мне очень нравится. Я смущаюсь при нем сидеть на горшке.
(Это был Юрий Антонов.) Есть еще много воспоминаний того же ясельного периода.
Много запахов помню и гулких звуков, цветовых пятен и настроений. (Янина Коновалова)

Мне, наверное, год, а скорее всего — меньше. В большой кухне коммунальной квартиры родители вместе купают меня в металлической ванночке, поставленной на два стула. И вдруг папа видит у меня на бедре маленькую родинку и указывает на нее маме. Мама с интересом тоже на нее смотрит и кивает. Вот помню папину улыбку и как он указал пальцем, как бы говоря: «Смотри, что я нашел». (Olga Razoumovski)

Я сержусь из-за того, что старшей сестре купили велик «Школьник», а мне нет. Она катается все утро. Я быстро съедаю обед и бегу на улицу. Наша ограда расположена на пригорке. Я закатываю велик на самую высокую точку около свинарника. С помощью ограждения этого свинарника сажусь на велик, ноги не достают до педалей, я качусь вниз. Равновесие держать удается, но затормозить не могу. Обо что я в итоге шмякнулась — не помню, но точно было больно. Кстати, воспоминание приятное. Было лето, очень теплый день, в нашей ограде было очень много зелени. Как будто рай. Мне три года. (Alya Darmaeva)

Мне год, вот только исполнился, потому что лето и дача в Перхушково. Я бегу по дорожке к калитке, очень быстро переставляя ноги, чтобы не упасть. Потому что когда только что научился ходить, быстро понимаешь, что не выставил вовремя ногу вперед — упал. Так и получается, что бежишь, хотя и ходить пока хорошо не умеешь. Зато так быстрее, и калитка уже рядом, а за ней улица, по которой, если мчаться налево, то скоро будет мама и наш дачный домик, а не бабушкина затхлая терраса с супом с клецками. (Lika Dlugach)

Я в года три, наверное (может, и меньше), сижу в спальне на полу, солнечный день, пол нагрет солнцем, между двух кроватей, на полу мы сидим с братом, брат (старше меня на 14 месяцев) говорит: «Раньше я был большой-большой, потом маленький стал, потом опять большой-большой вырос, и опять маленький, и снова вырос в большого-пребольшого, а сейчас опять маленький». Я его спрашиваю так робко: «А я?», имея в виду — я была большая уже? Брат так строго на меня посмотрел и сказал: «Ты всегда маленькая была!» И вот я сижу так и горюю, почему же я никогда не была большая, и, наверное, я навсегда маленькая… При этом не ощущаю, что я хочу стать большая, мне просто жаль, что брат без меня становился большой. (Dinara Da)

У меня первое воспоминание относится к возрасту около двух лет. Я тогда жила у бабушки с дедушкой, а мама с папой доучивались в институте. Ночь, рядом с моей кроваткой стоит табуретка, чтобы я могла вылезти, и на ней фонарик. Я не бужу бабушку, а сама иду в туалет. Это старый дом барачного типа, всего одна комната, в углу большой фикус. По ночам он напоминает очертаниями страшное чудовище. Я не нахожу, куда положить фонарик (он небольшой, железный, прямоугольный), и зажимаю его во рту, чтобы было светлее. В этот момент фонарик падает в унитаз, и я мучаюсь, мне стыдно, что сама достать не смогу и нужно разбудить бабушку… Кажется, бабушка проснулась сама и помогла. И второе воспоминание того же периода: дедушка курит на маленькой кухне, я беру веник и кричу ему: «В тулет!» (то есть курить можно, видимо, только в туалете), дедушка смеется и подчиняется. (Anna Kopaiev)

Мне два с половиной, скорее всего. Мы с дедушкой и братом собираем шампиньоны во дворе наших хрущевок. А потом мама сварила из них папе с дедушкой суп, а нам с братом не дали. Точно не может быть позже, потому что на следующий год бахнул Чернобыль, мы уехали в эвакуацию в Москву, а когда вернулись, никто никаких грибов в городе уже не собирал — они были однозначно радиоактивные. Москву помню очень подробно, только как будто в зеркальном отражении. Никогда не могу сказать сходу, Спасская башня слева или справа от Мавзолея и с какой стороны Исторический музей, а с какой — собор Василия Блаженного.
***
Еще помню, как пыталась запомнить цифры: 4 и 6 — это до или после 5?
***
А, еще вспомнила! Это, наверное, в полтора года. Нам с братом на даче сделали проволочный загончик, чтобы мы не разбегались по участку. А рядом был куст войлочной вишни. Я была чуть крупнее брата и могла дотянуться до ягод. Мы их ели, а косточки закапывали в ямку. Намного позже, уже в школьном возрасте, мы на этом месте копали траншею под будущую теплицу. И нашли множество ямок с косточками. (Ирина Рогозенко)

Мое первое воспоминание относится к 1956 году. Мне было полтора-два года. Я уже ходил и осваивал территорию. Мы жили с мамой на радиопередающей станции под Якутском. Было короткое, но жаркое лето. Я подошел к брошенному старому прицепу от грузовика. Резина колес уже вся пересохла и потрескалась. И вот по этой резине ползала масса мелких букашек. Разных цветов. Белые, красные, зеленые. Совсем маленькие. Само колесо было выше меня. Я долго стоял и рассматривал их. Теперь понимаю, что так на нас, может быть, смотрит кто-то из космоса. С интересом и удивлением! (Andrey Konovalov)

Дед везет меня в коляске. Сколько мне? Год? Полтора? Я лежу головой вперед, потому все запомнилось в зеркальном отражении. Дед идет по Курской, сворачивает в проулок и выходит на Глинку. Перед Шота Руставели, на уровне боковины здания с «Академкнигой», встречает Хамида, нашего соседа из ближайших. Покойный Хамид был лет на 15 старше меня, значит, тогда он был подростком. Они разговаривают, и я их не понимаю, но знаю твердо, что это дед Акива, Хамид и окрестности нашего дома. (Michael Knizhnik)

Мне года три с небольшим. Яркий солнечный день, кажется, зима. Солнце шпарит радостно в гостиную. Я сижу на диване. Отлично помню, как торчат вперед ноги, до пола не достают. На коленях лежит книга сказок, синяя с бегущей через мостик лисой на обложке (потом узнала, что с рисунками Васнецова). Мама вот только что убежала на кухню, у нее обед на плите кипит. А я ее жду и досадую. Мы с ней сказку читали, и мне очень интересно, что дальше. Так интересно, что я снова смотрю на картинки, жду-жду, мамы нет. Разглядываю буквы и понимаю, что могу сама все дальше прочитать. Это самое первое, что я помню, — я могу сама. Все детство потом читала запоем так, что огромной родительской библиотеки было мало, какие-то чудовищные стопки из множества библиотек приносила и заглатывала. (Kira Korennova)

Мои ранние детские воспоминания — очень размытые и нечеткие картинки. Только к пяти годам заметили, что я практически ничего не вижу правым глазом и очень плохо левым. Очки, которые мне надели в пять лет, были минус 5 и минус 10 диоптрий. (Vera Fridman)

Мне было где-то чуть больше полугода, зима, темно, мама везет меня на санках. Я вижу ее спину, огоньки окон домов, вдруг что-то происходит и передо мною только небо. Оказалось, что у санок спинка отвалилась и я вместе с подушкой сползла на дорогу. Хорошо, что это была пешеходная зона, мама быстро за мной вернулась, со мной ничего не произошло, я не успела испугаться или почувствовать себя брошенной и одинокой, но небо тогда мне показалось очень звездным и красивым. (Аля Павлинова)

Подол маминого платья. Зеленый вельвет в мелкий рубчик. Подол маминой шубы из серой мерлушки. Собака тяпнула меня за ногу. Это все года два… (Masha Vaisman)

Помню, как осознал себя, сидя в гостиной у бабушки. Все вокруг очень большое, цвета яркие и смазанные, бабушка с дедушкой сидят и смотрят телевизор. Он черно-белый, пузатый, по нему идет программа про сиамских близнецов и их разделение. И я помню очень сильное недоумение от программы — «в каком же странном мире я живу», и вот с этим недоумением начал замечать себя в нем, что есть еще и я, который передачу смотрит. До сих пор самое раннее, что детально помню про себя. (Владимир Ярвиц)

Сижу у отца на коленях, отец под гитару записывал на бобинный магнитофон (запись сохранилась), поет блатняк: «…Давай моей маме откроем глаза? — Не надо, не надо, сыночек, не надо. Все мамы живые, а твоя — умерла». Мама потом укокошит отца и переживет его на 30 с мелочью лет. (Германотта Шлангенфюрер)

Путешествие. Сначала по огромному ковру — меня отпускали «попастись», пока мама или бабушка занимались своими делами. Потом поезд «Москва — Тамбов», который вез нас на малую родину матери. Утро. Отец пошутил: «Приехали к волкам тамбовским». Мама возмутилась. А я был счастлив — мне хотелось к тамбовским волкам. (Валерий Ильичёв)

Мне почти три. Родители делают уборку в нашей комнате: солнечный день, окна открыты — значит, перед майскими. Меня посадили на тахту, чтобы не бегала, дали на тарелочке творожок. Картинки все яркие, ощущения играющих солнечных лучей на лице, руках, атмосфера праздника в доме. (Котюня Маськина)

Мне года два с половиной. Вечер, я зашла на кухню, под батареей была мышеловка с высохшим кусочком сыра. Я присела на корточки и стала рассматривать ее, пытаясь разгадать механизм. Хорошо помню ход своих мыслей: «Интересно, как мышеловка ловит мышь? Мышь бежит по полу, и, наверное, поэтому мышеловка ее может поймать, а вот если я аккуратно сверху достану кусочек сыра, то мышеловка не сработает». Мышеловка сработала. На мой рев (не столько от боли, сколько от неожиданности и обиды) прибежали родители. Они меня пожалели (помню, как я в ужасе взирала на свою покрасневшую ладошку), а потом смеялись и всем рассказывали, что в нашу мышеловку попалась кудрявая мышка. (Marina-Miriam Minaker)

Не помню сколько, но где-то до двух лет (полтора года?). Я лежу в коляске (еще большой, для младенцев) в коридоре, в квартире у бабушки Маши — папиной мамы, а другая моя бабушка Аня — мамина мама — несет мимо меня яичницу на сковородке и она шкварчит!!! Солнце. Никто из родных это воспоминание не подтвердил. (Anna Kaulina)

Мне чуть больше двух лет. Мы с родителями на море. Они уплыли (они всегда очень далеко и надолго уплывали). На море поднялись волны. Я сижу одна на берегу, волны кажутся огромными, и мне ужасно страшно. (Елена Ита Артарян)

Я помню, как моя старшая сестра (у нас разница шесть лет) клала меня в большую игрушечную коляску (как игрушку Беби-бон), а мама ее очень ругала и говорила, что я не игрушка и она может прищемить мне пальчики. Мне тогда был год, мне даже удивительно, КАК я это помню, потому что вроде установлено, что воспоминания формируются в три года только. Но я настолько помню ощущения — как сестра с хитрым видом меня несет, и отчетливо потом помню, как сильно мама ее ругает, а я недоумеваю, мне-то так хорошо с сестрой. (Ann Trifonova)

Первое воспоминание позднее, раньше ничего не помню. Мне три года, день рождения, я в детсаду, никаких поздравлений, обычный день, и вот приходит папа меня забирать с… цветами. Простой такой букет, помню, что цветы назывались цыганочки, но в голове: я настоящая женщина! Мне подарили цветы. (Iris Iris)

Помню большую комнату на старой квартире (значит, мне еще нет двух), я играю на полу, а на кровати сидит бабушка — «приглядывает». А второе — лето, мы зимой переехали, значит, мне два с половиной, приехала другая бабушка, меня послали с ней на улицу показать, где булочная и молочный, и я, важная, веду бабушку по улице. (Anna Medvedeva)

Мое воспоминание из детского сада, года три-четыре мне было. Был у нас в группе один мальчик, который развлекался тем, что очень больно щипал девочек. Девочки плакали, жаловались воспитательнице. Но ничего не менялось, мальчик продолжал щипаться. Это продолжалось долго, все об этом знали. Девочки старались по возможности не оказываться рядом с ним. Однажды нас построили в ряды для чего-то в помещении, и этот мальчик оказался за моей спиной. И, конечно, ущипнул. Очень больно. Я уже знала, что жаловаться на него бесполезно, и решила сама решить свою проблему. Повернулась к нему и ущипнула его в ответ. Мальчик громко заревел и побежал жаловаться воспитательнице. Воспитательница кинулась ко мне, требуя от меня извинений. Я отказывалась, я не считала себя виноватой. Тогда воспитательница повела всю группу в другую комнату с большим столом посередине. Посадила всех вокруг стола и сказала, что, если я не извинюсь, то она отрежет мне руки. Я не извинилась. Она положила меня на стол, взяла в руки ножницы, взяла мою руку и потребовала извинений снова. Я отказалась. Тогда она впилась ножницами мне в руку, как бы готовясь отрезать кисть. Тут я не выдержала и заплакала так, что не остановить. Но извиняться все равно не стала. В итоге мама забрала меня из этого детского сада. (Маргарита Мониава)

Мы живем в двухкомнатной квартире в Риге, там печное отопление и холодная вода из-под крана, но зато туалет не на улице. Полы деревянные, крашеные советской половой красно-коричневой краской. Там, где часто ходим, краска быстро стирается, и в некоторых самых проходных узких местах очень даже сильно… Мама помыла пол, вокруг чистота и порядок, меня несут на руках (папа?) и вдруг на проходе ставят на пол, и мама говорит: «Иди только по крашеному, по белому не ходи». И я стою и вдруг думаю: а как же по белому не ходить, тут же все в крапинку, нет четкой границы… Ну, не такими словами, конечно, но суть. И стою как вкопанная… Меня снова берут на руки и переносят. (Svetlana Nik)

Я лежу туго спеленатый, видимо, в коляске, мне хочется повернуться, но я не могу, окна у коляски матовые, наверное, из целлофана, дневной свет немного в лицо, состояние полусонное, зелень впереди и вверху, слева-вверху сквозь целлофан к мутному окну прислонилась ветка, полная гроздьями сирени, сильно пахнет сиренью, и птицы чирикают. Да, и тягучее ощущение ожидания, я уже проснулся, но никто ко мне не идет, и я этому удивляюсь, ну когда же, когда, я один тут спеленатый, потом пришли. На даче в Ухтомском. (Mikhail Prosmushkin)

Мне еще не было двух лет. Падают первые в моей жизни каштаны, что-то удивительное по гладкости и цвету, надо собирать и тащить домой, есть нельзя. Где-то в тот период у меня было эпичное падение и сотрясение мозга — но я совершенно этого не помню. (Galyna Puzyrna)

Мое первое воспоминание: я с огромным трудом удерживаю равновесие и делаю несколько шагов. Мне что-то говорят взрослые, но я не могу понять смысла слов. Пытаюсь сам сказать что-нибудь, но понимаю, что мне не хватает словарного запаса. Невозможность коммуникации, и даже более того — самовыражения, приводит в отчаянье. Сажусь попой на пол и рыдаю от бессилия. (Пётр Борисович Мордкович)

Жемчужные бусы, мне их показывали, чтобы определить, зажила сломанная рука или нет — я к ним тянулась. Было мне тогда полтора года. Бусы были очень красивые. (Кира Фатеева)

Года в три помню огромные белые сугробы, и на меня бежит гигантский черный пес с красным языком, и это очень здорово — чистая радость, потому что это Ганс, наш черный терьер, и мы играем в «опять все вывалялись в снегу». (Natalia Kasatkina)

У моей мамы было самое раннее воспоминание: равномерный стук, равномерная тряска, странный неясный мигающий свет… Она потом спрашивала свою маму (мою бабушку), что это было. И оказалось, что ее папу (моего деда) распределили в провинцию на завод после окончания технического вуза в Москве, и они ехали в поезде. Маме шел третий месяц. (Ekaterina El)

Я лежу в кроватке, мама поет мне колыбельную. Песня заканчивается, я пытаюсь сказать, что хочу еще, но говорить еще не умею, и получается только уа-уа. Мне меньше года, получается. (Анна Швецова)

В пять лет я угодила на полгода в больницу, и раньше этого момента (и самой больницы) у меня воспоминаний нет вообще. Самое первое — кто-то (мама, видимо) заводит меня в дом, и я говорю: «У вас тут так красиво…» (Соня Карамелькина)

Проснулась ночью. Встала в кроватке. Перевалилась через бортик. Свалилась в родительскую кровать между мамой и папой. Меня положили обратно в кроватку. (Maria Batova)

Ощущение, как сижу на холодильнике и смотрю на кухню с высоты роста взрослых: потом мне рассказывали, что это в плюс-минус год я туда залезла, как по лестнице — с пола на табуретку, оттуда на стол, потом на холодильник. (Eugénia Shtukert)

Никто не верит, но… Я лежу, и ко мне приближаются лица. Цветные или черно-белые — не помню. Но помню, что откуда-то они приходят, наклоняются, улыбаются, что-то сюсюкают. Многих потом вспоминала, когда видела лет в пять, говорила, я вас знаю, а они — да нет, мы тебя только в коляске и видели. (Ksenia Uger)

В три года полетел с родителями в Анапу. Одновременно испытал и восторг, и страдание. Восторг от вида облаков и страдание от тошноты. Помню, как пел «Облака — белогривые лошадки» и блевал. (Ilya Galperin)

Нам с братом года полтора. Зима, сумерки, мы с братом болеем и спим днем дольше положенного. На мне какая-то безумно мягкая и прекрасная пижама из фланели, которую недавно мне сшила мама. Я даже цвета ее не помню, помню только, что мягко и тепло и я в ней красавица. Я проснулась в сумерках, в спальне темно, рядом спит брат. Температура упала, и мне хорошо, и я лежу и рассматриваю пятна света от фонаря на потолке и вдруг слышу, как мама поет какую-то прекрасную мелодию. Я вылезаю из кровати, подхожу к двери и вижу, как в зале мама стоит у окна, смотрит на снег, который идет так густо, что видно даже мне, и поет: по улице моей который год… Ей 31 год, и она очень красивая, она у меня действительно очень красивая, и волосы распущены почти до пояса, и голос красивый. И я стою и завороженно слушаю. А потом мама оборачивается, видит меня за дверью и протягивает мне руки, говоря: это кто тут у меня проснулся? И я бегу к ней, она берет меня на руки, и мы вместе смотрим на снег, и она поет еще раз, а я думаю: как хорошо, что брат еще спит, — мама только моя, старший брат в школе, папа на работе. Как жалко, что брат еще не проснулся, — он не слышит маму и не увидит снег. (Татьяна Бегайкина)

1968 год. Мне три года. Папа купил мне машину. Двадцать первую Волгу. Цвета кофе с молоком. Я плачу, потому что весь двор катается, а я не достаю до педалей. (Андрей Лев)

Коляска в прихожей, там лежит брат после прогулки, спит, скорее всего, я хожу мимо, маленькая, года два, помню только коляску в клеточку, и думаю, что ему скучно там, тянусь, кладу флажок (деревянная палочка, красная тряпочка с желтыми буквами), помню еще, отдала ненужную игрушку, нужные перебирала и зажадничала. (Елена В. Щепетова)

Сижу в зыбке, подвешенной к потолку, вцепившись в нее из последних сил, а ОПГ из старших кузенов и кузин раскачивают ее. Я понимаю, что если орать начну, сил держаться не хватит. И думаю: «Скорее бы кто-то из взрослых пришел и отогнал их от меня, пока не убили». Месяцев шесть, не больше было, судя по фотографиям меня в зыбке. (Алёна Некрасова)

Год с небольшим (я ноябрьская — так что максимум год и четыре месяца, но, может, год и три или год и два). Я стою на стуле у окна (залезать туда уже научилась) и смотрю, как внизу, в ранней такой синеве, по снегу куда-то (на работу, конечно) уходят мои родители. А я остаюсь одна. Меня пытались не оставлять одну, но не получалось. Бабушек-дедушек рядом нет, с яслями тоже почему-то не получилось (не было мест в 1975 году в новосибирском Академгородке, наверное). Когда-то договаривались с соседками, когда-то нет. Оставляли часа на три-четыре — я девочка была не шкодная, сама себе занятия находила, ну, типа, и нормально… (Tanda Lugovskaya)

Два воспоминания. Первое — я иду, машу ногами, вокруг люди на улице, они мне интересны, а еще мне интересно упоение от движения, от размахивания ногами. Я держу маму за руку, при этом моя рука вертикально задрана вверх — то есть был я тогда очень мелок. Помню, что мне было хорошо, что я был очень доволен собой и всем происходящим. Второе воспоминание, возможно, на самом деле более раннее: умеренно холодная погода, я тепло одет, сижу на комаровской даче перед домом у костра, на костре стоят две или три открытые и вымытые консервные банки, в которых варится компот. Вокруг что-то делают (теперь я знаю слово: тусуются) взрослые — родители и их друзья. Я чувствую его сладковатый запах пополам с дымом и предвкушаю наслаждение. Вроде бы это мне было то ли два года с половиной, то ли вообще меньше двух. (Michael Y. Medvedev)

Года три, мы отдыхаем на море, я ныряю и смотрю через воду на солнце — оно красиво поблескивает. А потом мы уходим с пляжа и забываем трусы. Вечером с насыпи видим их одиноко болтающимися на вешалке. (Asya Valkovich)

Я в коляске, зима. Папа наклоняется к сугробу, сминает в кулаке снег и дает мне. Помню этот снежок в виде его пальцев и ощущение счастья. Год с небольшим должно было быть тогда. (Sasha Filatova)

Мое первое воспоминание — когда мне было два с половиной года. Лето, мы на даче, и двоюродный брат подносит меня к колодцу. Заглядываю в глубину, и мне становится жутко. И там же, на даче: ночь, гроза, меня укладывают спать, и я вспоминаю, что оставила на скамейке под дождем облезлого плюшевого кота, устраиваю истерику и заставляю маму найти и принести его. (Irina Shapelnikova)

Я сижу на кухне. Болею ветрянкой, мне плохо, и все чешется, и мама тихонько гладит меня по животу и спинке, чтобы унять зуд и я хоть чуть-чуть поела. А в это время на батарее плавится мороженое, и ужасно обидно, что его нельзя съесть холодным, а надо только теплой жижей. Должно быть, в этот момент мне около трех лет. (Галка Ладейщикова)

Первое воспоминание: пятнистая, черная с белым, корова Красавка входит во двор через приоткрытую створку зеленых ворот. Второе: стоптанная трава снизу летит мне в лицо. Третье: я старательно поднимаюсь по ступенькам крутой внешней лестницы на второй этаж деревянного дома, туда, где в дверном проеме маячит косматая голова взрослого человека. Везде — мне год. Как-то на терапии вдруг оказалось, что все эти три кадра — один эпизод. На втором этаже подмосковной дачи жила девочка, косматый взрослый — ее отец. (Ruben Makarov)