Одуванчики, перламутровые пуговицы, бегемотиха Красавица. Несправедливость, счастливый случай, ужасы, самоотверженность. 27 января — день освобождения Ленинграда от блокады. Спасибо огромное всем, кто поделился с нами своими семейными историями, вспомнил близких, передал рассказы тех, кто оказался в невыносимых условиях — и остался человеком. Мы считаем, что такие свидетельства очень важно сохранять.
Моя бабушка рассказывала. Когда она получала свою пайку, какой-то мужчина в военной форме оттолкнул ее, схватил с весов ее хлеб и съел. Она расплакалась, люди в очереди ее успокаивали. Попросили не уходить. Положили на весы бумажку. Люди подходили и получали свой хлеб по карточкам. А потом каждый отщипывал крошку от своего куска и клал на эту бумажку. И так они набрали ей ее пайку. (Елена Пепел)
В блокаде был дедушка, который категорически о ней не говорил. Но было немыслимо выбросить или не доесть кусок хлеба. Дедуля до глубокой старости был модник и пижон, и особо ценил хорошие ремни. Помню, однажды, когда я подарила ремень, он его цепко осмотрел и разочарованно отложил. Дед, говорю, ну ты сноб! Как разглядел-то, что не кожаный?! (Ремень был очень хорошо сделан.) Да вот ничего не могу с собой поделать, говорит. Все оцениваю с точки зрения — сгодится ли в еду. (Мария Ромейко-Гурко)
Однажды прапрабабушка, учитель биологии, рассказала о своем друге, учителе истории, профессоре. В одну из темных зим он пришел к ней сказать, что его младший сын умер. И, когда она вышла, застрелился на ее кухне. Потому что, уходя из дома, он оставил семье мясо, благодаря которому его жена и дочь переживут блокаду. И никогда ничего не узнают. (Мария Илларионова)
День прорыва блокады всегда был для дедушки и бабушки праздником. Семья дедушки жила на Петроградской стороне, Большая Пушкарская улица. Квартира цела, там живут наши родственники. Прапрадедушка Платон Смирнов — глава семьи, его жена, прапрабабушка Тася, и пять их дочек: Люба, Дина, Катя, Муся и младшая, Галя. Сначала от голода умер Платон, у него сильно вспух живот, страшно было смотреть. Потом Тася. Все остальные выжили. Дедушке, сыну Любы, было 14 лет, он работал на заводе, давали паек. Тетя Ира (дочка Дины) ходила в детский сад, там тоже кормили. Остальные работали. Ирина потом рассказывала, что только эта еда в учреждениях их и спасла. А еще выжить семье помогли сигареты, которые были частью рабочего пайка. Никто тогда в семье не курил, и они меняли сигареты на еду.(Юлия Тишковская)
Тетя Ира рассказывала, что в 1942-м устроили каким-то чудом елку для детей: подарком был маленький блокадный кусочек хлеба. И что все дети очень любили бегемотиху Красавицу, которая благодаря смотрительнице Евдокии Дашиной пережила блокаду. Ирина вспоминала ее до самой смерти. И как ели весеннюю зелень, стоило ей только появиться из-под земли. Жевали одуванчики и жмурились от удовольствия. Дедушка Витя потом всю жизнь доедал всю еду с тарелки. А тетя Ира еду копила: у нее всегда был очень большой запас круп. Вечная память. (Юлия Тишковская)
Бабушка рассказывала немного (она вообще не любила про это говорить). В 1941-м она как раз закончила четвертый курс педиатрического. Девочек на лето отправили на практику в Псков, и когда война началась, они рванули обратно в Ленинград. А поездов уже не было, все шли на фронт. Они упрашивали одного начальника эшелона их «подбросить», но он отказал, мол, не могу, девчонки, все понимаю, но это трибунал. В итоге добирались несколько дней, на каких-то пригородных электричках, часами стояли в отстойниках, пропуская эшелоны. И по дороге увидели тот поезд, в который их не взяли — стоял разбомбленный и обгорелый. В итоге все-таки добрались и сразу были распределены по больницам. Бабушка оставалась в городе всю блокаду, жила вместе со своей тетей в коммуналке на Декабристов, работала врачом в госпитале, ходила по вызовам на дом. О том, что ей, 23-25-летней, на таких вызовах пришлось повидать, не рассказывала никогда. Рассказывала про обычное, про жизнь — как хотелось купить перламутровые пуговицы на блузку в галантерее возле дома, но она уходила на работу слишком рано и возвращалась слишком поздно, никак не могла попасть в часы работы. Как меняла папиросы из пайка на черном рынке на шоколад и книги. Книги, шоколад, пуговицы эти несчастные — то, за что она цеплялась как за островки «нормальной» жизни, то, что позволяло выжить. А еще в страшную первую зиму ее спасли сахар и банка черной икры. Запасы сахара были дома, потому что в июле 41-го она собиралась к родным в Витебск, а там всегда летом варили варенье, и она заранее купила мешок сахара, чтобы отвезти. А с черной икрой история и вовсе невероятная: сосед получил увольнительную с фронта и приехал на несколько часов повидать семью — а их уже эвакуировали, и он оставил еду, которую им привез, моей бабушке с тетей. Вот там и была эта волшебная банка, невесть где раздобытая, чистый гемоглобин и настоящее чудо. (Olga Karaskova)
Тетя (1925 года рождения) рассказывала, как первый раз увидела умершего от голода подростка. Он сидел у фонарного столба напротив сберкассы недалеко от Большого проспекта ВО. Они жили на 5-й линии, в доме напротив Академического садика. Квартира была большая, коммунальная, ее лучшая подруга Женя умирала от голодного поноса и звала ее проститься. Но тетя не пошла. А дедушку не взяли на фронт, он работал на Севкабеле, там во время дежурства на крыше был сброшен взрывной волной. Когда умер, его решили похоронить на Волковом кладбище в могиле его отца. Так и везли на санках с Васильевского на Волково. Вообще рассказывали мало, и страх голода остался навсегда. Бабушка всегда следила (она умерла в 79-м году), чтобы в доме был хлеб. (Елена Юдакова)
Мой дед был одним из нескольких сотен школьников, кто все же получил аттестат весной 1942. Говорил, что в институт поступить можно было, просто дойдя до приемной комиссии. А потом его призвали в армию, он весил 42 килограмма. Дошел до Германии телеграфистом. Войну почти не вспоминал, а вот про блокаду рассказывал иногда, считал, что об этом внуки должны знать. (Nina Milman)
Умерли прабабушка, прадед, два двоюродных деда. Мать была в блокаде от первого до последнего дня. Ненавидела раннюю весну. Заходящее солнце отражалось от глаз трупов. За водой ходила на Обводный, обходила вмерзшего в лёд умершего мужчину. Блокада — это не сентиментальные рассказы о пайках хлеба. Это преступления, каннибализм, грабежи квартир, нажива одних, смерть других, дерьмо — канализация не работала. И беспредельный цинизм. Правда о блокаде слишком не хороша. Мать выжила, ей повезло. Научилась водить лендлизовский студебеккер. (София Азархи)
Дедушка ушел в ополчение, но его оттуда отозвали, потому что он был высококвалифицированным сварщиком. Так что он всю блокаду проработал на Кировском заводе, варил танковую броню. Ну вот, однажды им выдали то ли премию какую-то, то ли зарплату за несколько месяцев — короче говоря, достаточно большую сумму денег. Ему кореш и говорит — ты только в задний карман не клади, сопрут, положи лучше в пиджак. Ну он запихал их в нагрудный карман (тогда деньги больше были по размеру) и пошел. Тут обстрел. Он не понял даже сначала, что произошло — толкнуло взрывной волной, но вроде цел, пошел дальше. Приходит домой, а в пачке денег, аккурат напротив сердца, осколок застрял. (Артем Андреев)
Мама знакомого рассказывала, как в юности гостила у ленинградских родственников семьи. Там была пожилая дама, вспоминавшая блокаду. По ее словам, первыми в доме (а он был полон научной и творческой интеллигенции) умерли молодые. Те, кому около двадцати. И как-то сразу показалось, что остались только старики и дети. (Nadezhda Shapovalova)
Моя бабушка была из тех, кто прорывал блокаду. Им было сильно легче… только все равно после этого у нее начался диабет из-за недостаточного и плохого питания. А ей было 20 лет. (Tanda Lugovskaya)
Мои эвакуировались в Молотов с Кировским театром. Но дед несколько раз по Дороге Жизни ездил с фронтовой бригадой. Танцевали. Когда выступали в Кронштадте, снаряд попал в сцену, как раз была партия деда. Он получил сильную контузию. А когда он приехал в первый раз и пришел в свою квартиру, там не было ничего. Ноль. Вещи, мебель, пол. Только в стенном шкафу, в самом углу, сидел бабушкин плюшевый мишка, которого прадед подарил ей незадолго до своей смерти. Дед забрал его и отвез жене. (Alena Menshenina)
Бабушка почти ничего не рассказывала. Была на оборонных работах, вроде они рыли траншеи. Говорила, что самое главное было не садиться, несмотря на усталость. Потому что если ты сядешь, то встать уже не сможешь. И очень жалела, что до войны не делала никаких запасов еды. Поэтому у нас дома постоянно были запасы круп, сахара, консервов. (Наталья Ёжик)
Моя бабушка родилась 29 января 1941 года и была четвертым ребенком. Двум старшим сестрам, Соне и Циле, было по 15, брату Марку — 8 лет. Бабушка много рассказывала, как семья спасала ее, грудного ребенка. Как брат Марк ходил за молоком, которое давали для младенцев в пенициллиновом пузырьке (сколько там миллилитров, 20? 50?) И как он нес этот пузырек домой и постоянно открывал резиновую крышечку и облизывал. Закроет, потрясет, откроет, оближет. Восьмилетний голодный мальчишка ни разу не выпил это молоко. Рассказывала, как старшие сестры ходили на Мойку за водой, везя ванночку на санках. Было целым испытанием набрать воды, спускаясь по обледенелой горке к речке, довезти обратно, когда так хочется сесть и поспать в снегу. И еще поднять на третий этаж эту ванночку по лестнице, покрытой замороженными фекалиями… В 1943-м их эвакуировали, не помню, в какой город, но там жил брат бабушкиного отца, он ждал их. Семь дней пути в вагоне, когда бабушкина мама почти не спала и охраняла ребенка от сумасшедшей, что пыталась ее съесть, и картина, как они там пришли в баню — четыре скелета и маленький скелетик на руках — сплелись для меня в один непродираемый комок ужаса. Думаю об этом и плачу. Бабушка сейчас — самый молодой блокадник в нашем городе, но старается не участвовать ни в каких мероприятиях. (Мария Борисенко)
Как-то бабушка вышла из кинотеатра, и «вся улица была в крови». Мальчишка вырвал у кого-то в очереди кусок хлеба и мгновенно съел. Его пинали ногами. В другой раз, когда она шла с работы, ее остановил милиционер и забрал у нее чемодан с мылом. (Alexander Tabakov)
Бабушка и мама выехали по дороге жизни. Мама помнила, что соседняя машина с детьми ушла под воду. И что поезд разбомбили. И что в июле деревья в Питере шевелились. Были покрыты гусеницами. Она ненавидела червяков и змей всю жизнь. В городе остался мой дед, его отец и мачеха. Дед очень любил отца и отдавал ему свою пайку. Прадед умер в конце 41-го. Дед ещё успел похоронить его, отдав последние деньги и еду. Он писал бабушке почти каждый день. Волновался, как они с мамой питаются. В начале переводил деньги, но они не дошли. В последних своих строчках написал, чтобы бабушка продала его костюм и купила еды. Костюм ему больше не пригодится. Дед умер в феврале 42-го, но похоронили его только в апреле. Мачеха все это время съедала обе их пайки и выжила. Ее эвакуировали, и она прожила до старости, отравляя жизнь родственникам мужа. (Alisa Nagrotskaya)
Бабушку зовут Муза Александровна Крылова, урожденная Чистякова. В августе 41-го ей исполнилось тринадцать лет, а прямо перед войной у нее родился братик. Она его нянчила, пеленала, бегала с ним в бомбоубежище. И его первым делом вспоминает, когда говорит о блокаде: «Толечка умер… А он у нас был вписан в эвакоудостоверение, и мы на него всю дорогу получали хлеб…» В эвакуацию бабушка со своей мамой уехали в мае 42-го. В Мордовию, к родственникам, которые там устроились раньше. Там им отвели сундук в прихожей, где они и спали вдвоем. Ели отваренные хозяйские картофельные очистки, больше ничего им не давали. Денег не было; иногда удавалось продать что-то из вещей, тогда покупали кислое молоко. Работу найти бабушкиной маме удалось только несколько месяцев спустя. Тогда они наконец сняли угол в другом поселке, а родственники те даже попрощаться не вышли. Бабушкин папа оставался в Ленинграде и после снятия блокады послал им вызов. А квартира их была на улице Достоевского, 34. Это я узнала недавно: несколько лет назад собиралась на лекцию, бабушка спросила: куда? Да вот, говорю, в «Открытое пространство» на Достоевского, 34. Бабушка заплакала. (Марина Крылова)
Бабушка, мамина мама, поступила в Ленинградский судостроительный институт (хотела в авиационный, но по зрению не прошла), застала несколько месяцев блокады, потом удалось уехать по Дороге Жизни. Почти ничего не рассказывала. Помню только несколько фраз: «На всю жизнь запомнила, как воняли в общаге оладьи из горчицы, которые жарили студенты». И: «Когда приехала к маме в Череповец, неделю спала, а просыпаясь, просила каши». Когда отъелась и выспалась, ушла работать в воинскую часть писарем. Вообще они с дедом ничего не говорили практически о войне, а я мала была и глупа, чтобы выспрашивать. Жалею очень. (Юлия Верг)
Бабушка Регина жила с сестрой Ольгой, матерью Аделью и отцом Степаном на Петроградской стороне, на Зверинской улице, дом 34, квартира 1. Ее отец был белорусом, плотником-реставратором, работал в Эрмитаже. Мать до революции училась в гимназии. Бабушка рассказывала, что ели столярный клей. Съели и пойманную где-то отцом Степаном кошку. Когда он умирал, уже в бреду, в больнице, просил пойти на угол, где он стоял когда-то и бросал окурки. Пойти, собрать эти окурки и принести, потому что очень хотел курить. Еще он просил вина. Когда Адель раздобыла — в блокадном городе! — маленький пузырек с вином и они пришли с этим пузырьком в больницу, он уже умер. Адель уехала с Ольгой в эвакуацию, пока бабушка была на работе. В спешке она забыла в комнате деньги, большую сумму, а когда бабушка вернулась с работы, в комнате не было ни этих денег, ни большей части вещей. Позже она увидела свой приемник в комнате новых соседей. Рассказывая об этом, всегда расстраивалась из-за того, что тогда промолчала и не смогла постоять за себя. (Alexander Tabakov)
Бабушка была покрепче своих подруг, поэтому ходила с чайником за водой к Неве. Рассказывала, какой был ужас, когда кто-то украл хлебные карточки. Как умирали вокруг люди. Как мой дед, на тот момент студент-военный (поехал после школы за будущей женой учиться в Ленинград), отдавал ей свой паек, хоть и не имел права. (Elena Filipchuk)
Прапрабабка всегда говорила, что дело — лучшее лекарство. От всего.
В ту страшную зиму умирающие от голода врачи были вынуждены решать, кого из детей отправить в эвакуацию. Каждый второй эшелон погибнет, а из оставшихся в блокадном городе выживет четверть. Так вот, оценивать физическое состояние было бесполезно, не оно решало, кто выживет. И детей просили взять веник и подмести. Некоторые брали. И подметали. Может быть, у них тоже не было сил. Но у них оставалась воля. Ее потом назовут мотивацией.Где-то там на фотографиях закапывает клодтовских коней блокадная учительница, которая всегда говорила, что вся Великая Отечественная — в первую очередь огромное преступление, а потом уже огромный подвиг. Ее звали Илларионова Лидия Алексеевна. И да, в трудную минуту возьмите веничек и подметите. (Мария Илларионова)