Пасха, Песах – главные дни весны для многих из нас: мы расспросили известных людей, от священника до главы департамента общественных связей Федерации еврейских общин России, о том, как для них начиналась Пасха и/или Песах (и нас очень тронуло, что у многих есть рассказы и о том, и о том). Огромное спасибо священнику Сергею Круглову, издателю и главе ФЕОР Боруху Горину, певице и матушке Марии Батовой, издателю и литератору Александру Гаврилову, художнику Хаиму Соколу, писателю Александру Иличевскому, библеисту Андрею Десницкому, филологу и культуртрегеру Семену Парижскому, поэтессам Марине Хаген, Евгении Риц и Анне Русс, критику Анне Наринской, журналисту Яне Кучиной, переводчице Вере Пророковой, повару Марианне Орлинковой — и нашему корреспонденту Анне Синяткиной, проделавшей эту большую и важную работу. Всем прекрасной весны!
Моя первая Пасха была в 1998 году в Минусинске, когда я был рукоположен в дьяконы. Пасха была в апреле. Мы шли крестным ходом вокруг нашего Спасского собора, колокола гудели во тьме, огромная толпа за оградой храма затихла, и в лицо нам плыли какие-то огни, ветер и крупный липкий снег. Его запах и вкус обещал новое, новую жизнь. С тех пор эта новая жизнь изрядно запачкалась, поизносилась, затерлась на сгибах, но, в общем, так и осталась — новой. (Сергей Круглов, священник)
Мы жили в Одессе, Песах отмечали в моем доме всегда, но первый запомнившийся был, наверное, когда мне было лет шесть. К бабушке съезжались её братья и сестры из других городов (братьев и сестер у нее было девять – и, кстати, существовало негласное правило: не-еврейские члены семей на седер не приезжали). У нас была Агада на английском – «из посылок», как мне объясняли, – и еще я помню на столе очень разную мацу: из Израиля, из США, из Австралии, – отовсюду, где у нас были друзья или родственники. Объяснялось это тем, что мацу евреям в 70-ых никто, вопреки расхожей легенде, есть не запрещал (по крайней мере, в Одессе), но вот купить её было трудно: та, которую делали в городе, была, по мнению понимающих людей, не вполне мацой, и поэтому посылки с правильной мацой к Песаху слались в Одессу отовсюду сразу — «а вдруг конфискуют?» Но ничего не конфисковали, и я помню эти разноязычные яркие коробки на столе, и вкус этой мацы тоже помню. Я был маленьким, но уже тогда у меня было потрясающее ощущение: со мной за столом сидят люди, собирающиеся на пасхальную трапезу каждый год вот уже пятьдесят лет подряд, и у них есть даже общие шутки, идущие вообще из детства (так, когда надо было окунать яйца в соленую воду, бабушкины братья начинали хихикать, а она говорила: «Глупые мальчишки!»). Агаду читал обычно один из бабушкиных братьев и всегда говорил: «Будем делать бикицер», — то есть без перевода на идиш. Для меня бесценным было ещё и то, как они вспоминали седеры своего детства (например, в пятидесятые в квартире на седер собиралось столько народу, что участковый помогал выносить мебель). Афикоман, кстати, не прятали – его у нас полагалось стащить, но я не помню, чтобы мне реально доводилось это делать. Я думаю, важнее всего для меня было чувство, что Песах – самый главный день в году. Я даже в школу в этот день не ходил – папа писал мне какие-то записочки. В ответ на одну такую записочку учительница сказала мне (это был год примерно 1984-й): «Горин, все понятно, ты мне только мацы-то принеси». Я принес, и она была очень довольна. (Борух Горин, глава департамента общественных связей Федерации еврейских общин России)
Почти все школьные годы я вместе со своей лучшей подругой Дусей и всей её большой семьей ездила на пасхальную службу в Троице-Сергиеву Лавру. Это было целое приключение. На подступах к Лавре стояло кольцо дружинников-комсомольцев, которые должны были отлавливать молодежь и отговаривать их участвовать в этом мракобесии. Чтобы пройти, надо было состроить строгую мину и — желательно — уцепиться в рукав кого-то пожилого, мол, это я бабушку в церковь веду. Поэтому бабульки пользовались супер-спросом. Их отлавливали еще на железнодорожной станции и вели под ручку. В итоге в монастырь входила длиннющая вереница пар — бабушка-девушка, бабушка-девушка. За воротами девушки бабушек бросали и толпою неслись в Семинарский храм (бабули-то все хотели в Свято-Троицкий, к мощам). А в Семинарском пел огромный хор семинаристов, и все они были «на выданье» — до того как рукоположиться, им надо было непременно жениться. Так что все девушки были потенциальные «матушки». Я всё вспоминаю и вспоминаю эти длиннейшие службы (мы приходили к одиннадцати, длиннейшая, со всеми чтениями, литургия кончалась в четыре): полная огромная церковь хорошеньких девушек в хорошеньких платочках, огромный хор молодых людей с мощнейшими голосами. И все они поочерёдно хором (вернее, хорами) кричат друг другу: «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!». И эти возгласы полны веселья и предчувствия. (Анна Наринская, критик)
Сколько себя помню, всегда была Пасха, куличи, яйца, крашенные в луковой шелухе с прикладыванием листьев петрушки, мытье окон, уборка в доме, долой отовсюду пыль, изо всех распахнутых впервые с зимы окон свежий воздух, и вот этот скрип комка газеты по сияющему стеклу, блистательно перетекающему при повороте рамы по первой зелени и уже теплому солнцу. А первый Песах — это в Марьиной роще, вкуснейшая маца, долгое чтение Агады, ощущение праведного голода, мытье рук и поиски детьми афикомана, состояние праздника и чувство освободительной весны. (Александр Иличевский, писатель)
Когда мы с женой начали жить своим домом, бабушка передала ей свою пасочницу — четыре дощечки с пазами и вырезанным узором: на одной крест, на другой яйцо, на третьей крупные буквы ХВ. Ларисе Дмитриевне (Олиной бабушке) пасочница досталась от её бабушки. Для меня это было таким неожиданным и ярким переживанием живой традиции, что я каждый раз, когда мы (не пробуя! строго по рецепту и не облизывая пальцев!) ставили в этой форме пасху, немножко плакал — и от трогательности этой штуки, и от своей религиозной безродности. Дощечки, еще при старой жизни поеденные каким-то древоточцем, до сих пор у Оли. За годы использования они пропитались пасхальными отдушками и теперь даже в шкафу пахнут упоительно скоромно. (Александр Гаврилов, издатель, критик)
Ленка сказала, что папа из Москвы привез ведро мацы. Я буквально себе представила такое голубое эмалированное с отбитыми краями литров на пятнадцать, наполненное чем-то, похожим на песок. Не знаю даже почему. (Марина Хаген, поэтесса)
Про первую Пасху написать трудно, потому что первых Пасх у меня было несколько. Что считать первой? Когда ты чувствуешь что-то в воздухе, но еще не знаешь, что это Пасха? Когда ты знаешь, что сейчас Пасха и включаешь дома Баха? Когда ты просто заходишь в храм в предпасхальное время, потому что тебя туда тянет, как магнитом? Или когда ты заходишь в храм, чтобы освятить приготовленную заранее пищу — крашеные яйца и кулич — и тут же уходишь? Или когда ты впервые остаешься на крестный ход? Или когда ты впервые остаешься на все богослужение? Всё это — первые Пасхи, их много. Это потом, когда ты становишься регентом, ты вливаешься в ритм церковной жизни, ты знаешь богослужение наизусть. А первые годы — все очень разные. Я крестилась в 1987 году, мне было 16 лет. Этому предшествовала первая внутренняя Пасха. На занятиях по музыкальной литературе, которые вела у нас, теоретиков музучилища им. Ипполитова-Иванова, Ксения Михайловна Бромлей, еще осенью 1986 мы изучали Мессу си минор и «Страсти по Матфею» Баха. Ксения Михайловна была неверующей и при разговоре это подчеркивала. «Но вам же надо знать». Ее рассказ о Христе был очень близким к тексту Писания, и интонация была — без атеистической отстраненности или атеистического ёрничанья, без катехизаторской назидательности, но с человеческим уважением к Христу-Человеку (в Богочеловека она не верила), с человеческим сочувствием Его страданиям. «Как же это? Его, самого лучшего — вот так убили!» Я прибежала домой и попросила Евангелие. Первое чувство было — жалость ко Христу. Евангелие было переписано маминой рукой (печатное в те годы было не достать). В Мессе си минор есть раздел Credo. И там есть место, где я впервые почувствовала Пасху: когда заканчивается Crucifixus и начинается Et resurrexit. Страдание заканчивается, превращаясь в тишину, и потом вспыхивает всей жизнью. Первые несколько лет ежегодное слушание «Страстей» и Мессы было моим переживанием Пасхи. Потом я потихоньку пришла в Церковь: мне встретились друзья, знавшие о. Александра Меня. В 1988 году я оставалась на ночь с Пятницы на Субботу в храме Илии Пророка Обыденного — помогала менять лампадки (с фиолетовых постных — на красные) и подвески для них. Девушки (среди них была Маша Каледа, теперь игуменья Зачатьевского монастыря матушка Иулиания) что-то тихонько пели, и в душе была еще не наставшая радость, но чувствовалось, что она близко. А годом раньше, в Великую Субботу днем, нас с подругами занесло в Елоховский собор. Незнакомая бабушка отвела нас в сторону и спросила, крещеные ли мы. Нет, не крещеные. Так надо креститься! Вы были пионерками? Грех! Комсомолками? Грех! Будете на исповеди — пишите на бумажке: «Была пионеркой, была комсомолкой», но вслух не говорите: везде микрофоны. А креститься приходите завтра, я рубашечки принесу. И крестики. И еще — видите, из равного количества спичек получается слово «ЛЕНИН» и число 666. Конечно, на другой день я никуда не пошла: то, что помог почувствовать Бах, было невыразимо и глубинно — а тут какой-то детский сад с грехами пионерства, микрофонами, спичками. Нет, не моё — и моим не стало. Настоящая первая Пасха — с участием в службе — была весной 1991. Это была последняя Пасха в той стране, которая называлась СССР. Чтобы ограничить количество людей, присутствующих на службе, у ворот в храм стояли милиционеры и проверяли пропуска. Да, пропуска: на одной стороне — «Церковь Знамения в Аксиньино, Пасхальная служба», на другой — печать из райкома партии. Такие пропуска райком выдавал священникам, чтобы они раздали своим прихожанам. У нас было меньше пропусков, чем друзей. Поэтому проходил один — и тут же шел к противоположной стороне забора, передавал пропуск следующему. Это было весело, как прорываться на концерты в консерваторию. Но эта же Пасха была очень грустной, потому что никого из нас не пустили причащаться (это была обычная московская практика). Поэтому по-настоящему первой Пасхой — с причащением — я могу считать Пасху 1992 года, так называемая «Пасха на станках» в храме Космы и Дамиана в Столешниковом переулке. Станки были типографские: там была типография Минкульта, и здание нам уже передали, а станки вывезти не успели. Кипы бумаги, никаких икон. Только мы и Христос воскресший. Ночью после службы, пока не открылось метро, мы с подругами сидели в пустовавшей маленькой комнате, прямо на полу, на куртках, и при начинавшемся рассвете тихонечко пели под гитару песни Гребенщикова, запивая их красным вином и закусывая куличом и яйцами. Было чувство счастья, свободы, новизны и полноты жизни, земной и вечной. Все это — никакие не воспоминания, а основа жизни, которую не может поколебать никакой околоцерковный абсурд. Есть куда возвращаться, есть где быть. Рабами мы были в Египте, но теперь свободны. (Мария Батова, певица, матушка)
На Крестный ход мы ходили таращиться в нашу приходскую церковку еще до всякого религиозного ренессанса и собственного воцерковления. Но уже тогда было понятно, что это вроде Нового Года, нужно ходить на этот праздник ночью, только тепло. Церковь наша довольно старая, именуется «Знамения Божией матери в Аксиньино», это было большое село с собственной церковью еще в 1700-х, в 1960-х его засосало расширением Москвы. Изо всех окрестных пятиэтажек к церкви сходилась толпа совершенно светской публики и стояла, озаряемая в потёмках гаишными проблесковыми маячками, широким кольцом. А внутри из церкви выходил со свечами и кадилами ход и сперва, как водится, тихо, а потом все громче распевая и возглашая, шел в этом тройном оцеплении: менты, гаишники, публика. Зрелище было слегка шизофреническое, но вполне типичное для 1980-х. Идти смотреть Крестный ход было решением культурно значительным, потому что советское телевидение яростно занималось, как это теперь называется, контрпрограммированием и ставило на эти же часы самую рейтинговую программу из всего, что у них было: «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Приходилось выбирать между «Бони М» и Христос Воскресом; в разные годы помню разные варианты решения. (Александр Гаврилов, издатель, критик)
Хотя маца у нас в доме была всегда, о том, что такое Песах, я узнал только в Израиле. Мы приехали в середине марта, то есть примерно за месяц до начала праздника. И в свой первый Песах я с папой пошел прогуляться. Я помню, что было довольно холодно и мы надели наши новые импортные пуховики. Мы шли по совершенно безлюдной почему-то очень плохо освещенной Беэр-Шеве и заглядывали в светящиеся окна, откуда раздавались непонятные нам тогда песнопения. Никто нас не пригласил на трапезу и у нас, конечно, тоже не было никакого застолья. Мы вообще плохо понимали, что происходит. Но маца в доме была, как обычно. (Хаим Сокол, художник)
Первую Пасху я отмечал в 86-ом году, я тогда только крестился. Мы с женой — тогда еще не женой — как раз начинали свои отношения, это было Великим постом 1986 года. Мы попали на одну из самых первых наших служб — так сложилось, что нам дали пригласительные билеты в Елоховский собор. Тогда он был кафедральным собором Москвы. Это были грустные советские времена — хотя уже был Горбачев, но еще ничего не изменилось, и просто так пройти в храм было довольно трудно. В Елоховском служил тогда патриарх, еще Пимен был. И пускали по пригласительным. Дело было не в том, что это был особенный храм и туда можно было легко пройти по пригласительным, а в том, что вообще-то на подходах к любому храму стояла куча милиции, стояли активисты из комсомольских организаций разных вузов и они отлавливали… Бабушек не трогали, а вот молодежь могли спросить: а куда вы идете, а чего вы хотите. И если кто-то видел тебя из твоего университета, могли быть большие неприятности. Потому что практически все поголовно были комсомольцами, а следовательно, атеистами. А с этим пригласительным вроде как особо не трогали. Так что мы были на этом патриаршем богослужении, была куча народу, я плохо его запомнил. Мы тогда очень мало понимали в богослужении, поэтому ходили пару раз подышать на улицу. Все равно запомнилось это ощущение: огромная ночная советская Москва, и мы — малое стадо, как в Евангелии, собрались для самого главного в своей жизни месяца. Вторая Пасха, в 1987, была уже попроще, потому что не было никакого приглашения, ну спросил милиционер: «Куда вы идете?» — «На службу». — «Хорошо, идите». А следующие две Пасхи у меня были очень необычными, это был 88 и 89 года, я служил в советской армии. Так сложилось, что в нашей части мы все время ходили в караул. И обе пасхальных ночи я провел в карауле, мне выпадало быть на посту с 11 до часу ночи. Мне было очень радостно, потому что я официально должен был не спать в это время. Было ощущение единения с людьми, которые, я знал, в этом время в храме, молятся. Я тоже старался молиться. В армии почти не остаешься один, а когда ты часовой на посту, это как раз редкая возможность: ты почти ничего не можешь делать, но никто тебе и не мешает. Внутри себя ты абсолютно свободен. Как раз в 88 году, следующим утром мы шли меняться, с поста на пост, нас вел сержант. Это был южно-русский городок в Воронежской области. На улице подошла бабушка: «Ой, солдатики, Христос воскрес! Вот вам яички». Яички, конечно, взяли — еще бы не взяли угощение. А насчет «Христос воскрес» наш сержант твердолобый прошипел что-то вроде: «Христос, Христос. Наш бог — дембель!» — и пошли дальше. И так он точно это сформулировал. В армии особенно остро это чувствовалось — противопоставление этого внешнего мира, тогда советского, или просто — атеистического, безрелигиозного, и мира христианского. То, что потом совершенно ушло из нашей жизни, то, чего сейчас, пожалуй, часто не хватает. В том же году в стране все сильно изменилось. В армии-то мы ничего этого не видели. Тысячелетие крещения Руси, как раз тогда Горбачев принял участие в торжествах, стоял на сцене с иерархами Русской православной церкви. Это было, конечно, удивительным событием: впервые такое. Я узнал о том, что все теперь пойдет по-другому, когда в том же 88 году, ближе к осени, старшина у меня обнаружил карманный Новый Завет, на папиросной бумаге, я его с собой носил периодически. Страшно ругался: с точки зрения старшины это была антисоветская литература. Он передал его замполиту батальона, тот передал замполиту полка. Они явно не знали, что с этим делать: как горячую картошку, перекидывали из рук в руки. Я понял, что уже скрываться нечего, пошел нахально к замполиту полка, спросил: «У вас, товарищ подполковник, моя книга?» — «Да, у меня». Дает мне и говорит: «Что, интересуешься?» — «Да, интересуюсь» — «Ну, теперь, — говорит, — можно, читай». Я пришел, объявил старшине, что замполит полка мне вернул мою книгу и сказал, чтоб я ее читал. Со старшиной чуть инфаркта не было. Он абсолютно не ожидал такого развития событий и навсегда от меня с этим отстал. Но стало понятно, что теперь — можно, как сказал замполит полка. Ну, а когда я вернулся из армии в 89 году, конечно, следующие все Пасхи это была абсолютно другая страна и абсолютно другая жизнь. Но у меня осталось очень теплое воспоминание об этих двух армейских Пасхах: внешняя несвобода и одновременно полная свобода внутри. Не было ничего, что мешало бы. Кроме автомата за плечами. (Андрей Десницкий, библеист, писатель)
Пасха была всегда; это был день, когда яйца становятся бордового, кровавого, цвета — и сразу гораздо вкуснее. Смысла я сначала не понимала, говорили «Иисус воскрес» и отвечали «Воистину воскрес», но я думала, что это что-то вроде «Иисус есть» — «Конечно, есть». Ну то есть зимой попраздновали, что родился, весной вспомнили про него — и снова порадовались. Еще мы ездили на кладбище в этот день всегда, возили крашенные яйца мертвым. Я переживала, что мы их кормим раз в год только, но видимо, так надо, и потом еще весь год лазила в ящик с луковой шелухой — хватит ли на новые яйца на всех? А про Иисуса я как следует поняла уже гораздо позже и не с первого раза. Думала, да быть не может, он же такой любимый, все только и мечтают, что его увидеть, с тех, к кому он в гости пришел, портреты рисуют, как мы могли его убить? Мне вообще кажется, что до меня всерьез дошло на иерусалимских главах Булгакова лет в десять. И тогда же я вслушалась в тексты пасхальной службы. (Яна Кучина, журналист)
Меня взяли в гости, где были феерически прекрасные яйца, с цветными картинками, сделанными вручную, тонко и очень детально. Я была в ужасе от мысли, что яйца придётся чистить. Самое красивое яйцо с разноцветным реалистичным петушком я унесла домой и оплакивала, когда оно стухло. А про первый Песах помню, что проводил его совсем юный раввин в недостроенной синагоге, и все уже лежало на столе, а есть два часа не разрешали. Голодные евреи 90-х набросились на мацу, а раввин чуть не плачет: рано! Надо сперва приоткрыть, потом поломать, а есть нельзя! Ну-ну. Сточили мацу и невиданный доселе сок из красного винограда похитили и принесли домой. Он был запредельно вкусный. Мы долго им угощались по чуть-чуть. (Анна Русс, поэтесса)
Не первая, но довольно рано. Мне было 9 лет, я лежала в больнице, и с ужасом ждала, что ко мне дети полезут христосоваться, и как им объяснять,что это не ко мне. Не полезли. Там с одной девочкой лежала бабушка,видимо, она всё поняла и всех предупредила. (Евгения Риц, поэтесса)
В детстве весной на столе неожиданно возникали странные пресные печеньки, и никто мне никогда не объяснял, почему, и как они называются. Но больше всего поражало мое воображение то, как их приносили — в аккуратных параллелепипедах из грубой бурой оберточной бумаги, перевязанных бечевкой, в точности так, как приносили белье из прачечной. Помню, что меня как-то отправили за такими пакетами к родственникам, и потом я ехал с ними в троллейбусе и наслаждался тем, что никто не подозревает, что в моих пакетах с бельем на самом деле весенние печеньки. (Семен Парижский, филолог, культуртрегер, глава проекта «Эшколот»)
Я жила в городе Свердловске, окруженная компанией маминых друзей — все со Свердловской киностудии. Каждый/каждая специализировались на какой-то еде. И были праздники, которые мы всегда отмечали вместе. Один из них — Пасха. Что совершенно удивительно, потому что ни одного православного в этой компании не было — это под старость они почти все либо уехали в Израиль, либо покрестились. Короче, точно я не могу сказать про первую Пасху — они были всегда, сколько я себя помню. Наша семья отвечала за два пункта: папа запекал баранью ножку в духовке. А мы с мамой красили яйца. Краску нам присылала из Парижа бабушка — почему-то всегда немецкую. Это теперь они в каждом магазине есть, а тогда такого чуда, как зеленые, красные, рыжие, желтые и синие яйца, никто не видывал. Красили либо нитками, либо шелухой, либо петрушкой. И вот в центре стола стояло блюдо с этими яйцами, рядом — божественная творожная пасха тети Ии Михайловой (творог дважды протерт через сито, потом вместе с желтками и сахарной пудрой 40 минут взбит миксером — а миксер брался наш, тоже от бабушки, фирмы «Пежо»). И кекс весенний из магазина — куличи почему-то никто не пек. Ну и салаты всякие праздничные типа свеклы-морковки с грецкими орехами и чесноком или «Мимозы». И много-много смеха. Все как вчера. (Марианна Орлинкова, повар, журналист)
Первой Пасхи не могу помнить, она была всегда. Но отлично помню, как мой тогда будущий, теперь бывший муж впервые оказался у нас дома на Пасху. И увидел все это великолепие — куличи, яйца, три вида пасхи (одна была розовая, из ряженки), ростбиф, заливная курица, домашняя буженина. На следующий год он решил поститься — типа мяса не есть, чтобы разговляться было круче. Года через четыре крестился — ну, раз уж столько раз постился. И первый Песах помню. Меня позвали в Еврейский общинный центр в Марьиной Роще. Дети тогда еще спросили: мам, а тебе ничего, что это Великий понедельник? Мне было ничего. Теперь уже традиция: сначала я иду с друзьями на пасхальный седер, потом они со мной на пасхальную заутреню. (Вера Пророкова, переводчик)
Огромное спасибо всем, кто поделился с нами историями. Присоединяйтесь к нам на фейсбуке и в телеграме — мы собираем и рассказываем истории именно там. Хотите рассказать свою историю на эту тему? Пожалуйста, пришлите её на story@postpost.media, а мы иногда будем пополнять наши подборки.